Молодой скульптор, лет 26-ти. "Было что-то детски миловидное, что-то привлекательно-изящное в мелких чертах его свежего круглого лица, в его сладких карих глазах, красивых, выпуклых губках и белых ручках". "Усы его едва пробились, и на подбородке вился легкий пух". "Все в нем дышало счастливою веселостью здоровья, дышало молодостью - беспечностью, самонадеянностью, избалованностью, прелестью молодости. Он и поводил глазами, и улыбался, как это делают мальчики, которые знают, что на них охотно заглядываются". "Мой бог - бог светлый и веселый!" - так начиналось одно стихотворение Ш. "Счастья! счастья! - восклицает он: - пока жизнь не прошла, пока все наши члены в нашей власти, пока мы идем не под гору, а в гору. Черт возьми! мы молоды, не уроды, не глупы: мы завоюем себе счастие!" "И от леса, и от реки, и от земли, и от всякого облачка, от всякой травки" он ждет, он хочет счастья, он во всем чует его приближение, слышит его призыв. Ш-ну знакомо чувство тревоги пред "лицом природы", но это, по его мнению, "ощущение одинокого человека", который "не живет, а смотрит да млеет. Чего смотреть? Живи сам и будешь молодец. Сколько ты ни стучись природе в дверь, не отзовется она понятным словом, потому что она немая... Живая душа - та отзовется, и по преимуществу женская. Природа будит в нас потребность любви и не в силах удовлетворить ее. Она нас тихо гонит в другие, живые объятия, а мы ее не понимаем и чего-то ждем от нее самой... Да и что такое природа? Ты послушай сам: любовь... какое сильное горячее слово! Природа... какое холодное, школьное выражение!" - Ш. отвергает "любовь-жертву": "это хорошо для немцев; я хочу любить для себя; я хочу быть нумером первым". Он влюблен в Елену, он ревнует ее к Берсеневу, к Инсарову. "Отчаяние меня грызет, досада, ревность, - говорит он Берсеневу, - меня терзает мысль, что если б я раньше понял ее, если б я умеючи взялся за дело... Да что толковать! Кончится тем, что я буду все смеяться, дурачиться, ломаться, как она говорит, а там возьму да удавлюсь..." Самое охлаждение Елены он объясняет тем, что она как-то раз застала его целующим руки у Зои: "Что прикажешь делать? У нее плечи так хороши... Она застала меня посреди этих свободных занятий после обеда, а перед обедом я в ее присутствии бранил Зою". В часы этих "свободных занятий" он ухаживает и за Аннушкою, но настоящее чувство любви испытывает к одной Ел.; - отвергнутый ею, с горя он пробовал даже пить, "да невкусно, в горло не лезет и голова потом, как барабан". "Вы топчете мсьё Поля, - шепчет он Ел.: - вы безжалостно ходите по нем, а мсьё Поль благословляет вас, и ваши ножки, и башмаки на ваших ножках, и подошвы ваших башмаков". Ш. и "проницателен", и "умен"; он не может равнодушно произнести имени Инсарова, но он умеет оценить его; "вот этот, - говорит он Елене о Курнатовском, - и некто другой - оба практические люди, а, посмотрите, какая разница: там настоящий живой, жизнью данный идеал; а здесь даже не чувство долга, а просто служебная честность и дельность без содержания". - Горе не мешает ему работать, напротив: "что-нибудь надобно ж делать, по его мнению; одно не везет, надо пробовать другое". И он "работал с остервенением". - Ш. любит свое искусство. - "Я мясник-с, - заявляет он. - Мое дело - мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки..." В красотах природы, по его мнению, формы нет, законченности нет, все разъехалось во все стороны. Уже с ранних лет он "начал оказывать наклонность к ваянию". Он всего год пробыл в университете и, "не выучившись даже анатомии, которой надеялся научиться", он вышел с тем, чтобы "посвятить себя исключительно своему призванию". Он трудился усердно, но урывками; скитался по окрестностям Москвы, лепил и рисовал портреты крестьянских девок, сходился с разными лицами, молодыми и старыми, высокого и низкого полета, итальянскими формовщиками и русскими художниками, слышать не хотел об академии и не признавал ни одного профессора. Он чувствует превосходство классиков, красоту искусства: "Старики - те за ней и не гонялись; она сама сходила в их создания, откуда Бог весть, с неба что ли. Им весь мир принадлежал; нам так широко распространяться не приходится: коротки руки. Мы закидываем удочку на одной точечке да и караулим. Клюнет, браво! а не клюнет..." Как артист, он вечно носится с разными художественными замыслами, вечно наблюдает. Он готов "в отчаяние прийти" от лица Елены: "не дается как клад в руки. Ни одна черта не тронется, только выражение взгляда беспрестанно меняется, а от него меняется вся фигура. Что тут прикажешь делать скульптору, да еще плохому?" Он величал себя свободным художником. Талантом он обладал положительным: его начали знать по Москве. Ш. относился к себе строго, как к художнику. "Посмотрел, - говорит он Берсеневу, - на настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою чепуху. Ты указываешь мне на природу и говоришь: "и тут красота". Конечно, во всем красота, даже и в твоем носе красота, да за всякою красотою не угоняешься". Увидев Инсарова, он сейчас же добивается разрешения слепить его голову. Он глядит на него и на Б. "как ваятель": "у болгара характерное, скульптурное лицо; у великоросса просится больше в живопись: линий нету, физиономия есть. А, пожалуй, и в того, и в другого влюбиться можно". Он слепил бюст Инс. и отомстил ему карикатурной статуэткой; вообще он любит лепить фигурки в дантоновском вкусе: не щадит Августины Христиановны с ее "гнусной утиной физиономией", готовится лепить Зою, но, "как истинный художник", чувствует потребность и пользу "собственного заушения": он изображает вместе - Аннушку и себя: себя он представил "испитым, исхудалым жуиром, с ввалившимися щеками, с бессильно висящими косицами жидких волос, с бессмысленным выражением в погасших глазах, с заостренным, как у мертвеца, носом". - Смены разнородных ощущений проходят в нем быстро. Он то резв и беспечен, то "молчалив, рассеян и мягок". Ему то неудержимо смеяться хочется, то плакать, то веселье к нему нахлынет, то грусть нападет. Так, во время беседы с Берсеневым Ш. "вдруг заплакал, присел на землю и взял себя за волосы". Он дразнит Стахова, дразнит Зою, пристает к Увару Ивановичу с разными прозвищами и высокопарными речами; при встрече с пьяными немцами произносит вычурную ироническую речь; "ирой Инсаров сейчас сюда пожалует!" - торжественно восклицает он, возвещая о приходе болгара, и вызывает упрек Ел. в ломанье. "Дитя, ребенок" - называет она его; "художник", объясняет его капризы Берсенев. Но он сам протестует: "вы воображаете, - говорит он Елене, - что во мне все наполовину притворно, потому что я художник; что я не способен не только ни на какое дело - в этом вы, вероятно, правы, - но даже ни к какому истинному, глубокому чувству, - и все потому что я художник... Неужели же я все с собой вожусь, когда рядом живет такая душа? И знать, что никогда не проникнешь в эту душу, никогда не будешь ведать, чего ей хочется, куда она идет..." - "Нет, - восклицает он после брака Елены, - кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа!.. Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все - либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные!" И Ш. ставит серьезный вопрос: "когда ж наша придет пора? когда у нас народятся люди?" - В Риме, куда Ш. уехал, "он весь предался своему искусству и считается одним из самых замечательных и многообещающих молодых ваятелей. Строгие пуристы находят, что он не довольно изучил древних, что у него нет стиля, и причисляют его к французской школе; от англичан и американцев у него пропасть заказов".
Критика: "Ш. непосредственная, художественная, блестящая натура, развитая, богато одаренная, гениальная. Это - тип так называемой широкой натуры, доведенный здесь до изящества, до грации, освобожденный от всего грубого, дикого, удалого, исполненный сдержанной, законной гармонией... Это облагороженный эпикуреец; Ш. - красиво умен". [Н. К-ий, Р. сл. 60, № 5]. Ш. - скульптор, с положительным талантом, будущая известность [Басистов. От. зап. 60, № 5. Прим. ред. От. зап.: "это еще вопрос: желал ли автор в поверхностном Ш. представить истинного художника?"]