"ЖУРНАЛИСТ, ЧИТАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ"

«ЖУРНАЛИСТ, ЧИТАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ», одна из важнейших лит.-обществ. поэтич. деклараций позднего Л.: написана на Арсенальной гауптвахте 20 марта 1840 (помета в копии, сделанной В. А Соллогубом) во время ареста за дуэль с Э. Барантом; 12 апр. (до освобождения Л.) стих. вышло в свет в «ОЗ».Жанровым образцом стих. в значит. мере послужил «Разговор книгопродавца с поэтом» А. С. Пушкина (1824), где впервые в рус. лит-ре поставлена проблема положения поэзии в «коммерческий век». К 30-м гг. эта тема в поэтич. форме декларативного «разговора» становится популярной (ср. «Журналист и злой дух» С. П. Шевырева, 1827; «Поэт и дух жизни» А. А. Башилова, 1836, и др.). Л. дает свою интерпретацию темы, отличную от пушкинской. Видоизменяя жанровую форму (не диалог, а трилог), он возвращается к первоисточнику — «Прологу в театре» в «Фаусте» И. В. Гёте. Связь с Гёте отчасти подтверждается и эпиграфом, восходящим к его «Изречениям в стихах».Существует неск. попыток установить прототипы действ. лиц стих. Л. Было обращено внимание на рис. в его альбоме 1840—41, в точности повторяющий экспозиц. позиц. ремарку стих.; на нем изображены сам Л. в позе Читателя и А.С. Хомяков в позе Писателя; предполагалось (Б. Эйхенбаум), что прототип Читателя — Л., а Писателя — Хомяков. По др. версии (Э. Герштейн), в Читателе изображен П. А. Вяземский. В Журналисте обычно находят черты Н. А. Полевого (Н. Мордовченко). В стих., действительно, отразились наблюдения Л. над конкретными лицами и фактами лит. быта (так, слова «войдите в наше положение» — устное речение, распространенное в пушкинском кружке), — однако сама литературная ситуация обобщена и для характеристики персонажей отобраны типовые черты (Э.Найдич).В стих. Л. развертывается спор вокруг неск. социальных и эстетич. проблем, бывших предметом полемики в рус. лит-ре и журналистике. В первом монологе Журналиста звучит мысль о поэтич. уединении как непременном условии вдохновенного творчества; мысль эта, затем развитая Писателем, приобретает, однако, в устах Журналиста тривиально-прагматич. форму и слегка окрашена иронией. В его монолог вкраплены реминисценции из Пушкина: «Ну, что вы пишете? нельзя ль / Узнать?» — парафраза из «Разговора...»; утверждение о благодетельности «изгнанья, заточенья» — из «Ответа анониму» Пушкина (1830). Т. о., суждения Журналиста сближены с психологией Книгопродавца и «любителей искусств», к-рые в пушкинском понимании принадлежат к массовым потребителям поэзии (ср. также суждения Директора театра и отчасти Комического актера у Гёте).В ответе Писателя уже намечается обоснование его поэтич. молчания, пока только как нежелания следовать расхожим темам массовой романтич. лирики: экзотич. «ориентальным» картинам («Восток и юг / Давно описаны, воспеты»), противопоставлению поэта и толпы («Толпу ругали все поэты»), устремленности к «небесному» («Все в небеса неслись душою») и т.д. Тема «массовой лит-ры» (журналистики) продолжается на ином уровне в диалоге Читателя и Журналиста; в словах Читателя есть отзвуки полемик пушкинского круга и «ОЗ» против «торговой словесности» и консервативной прессы 30—40-х гг. («БдЧ», «СП», «СО» и др.). Так, иронич. определение журнала, к-рый «страшно» брать в руки «без перчаток», — парафраза известного замечания Вяземского («Отрывок из письма к А. И. Г», 1830), вызвавшего полемич. отклик Полевого («Моск. телеграф», 1830, № 1, с. 79); рассказы, где «над Москвой смеются / Или чиновников бранят», — вероятнее всего, нравоописат. очерки и повести Ф.В. Булгарина, к-рого упрекали в вымышленности общей картины «нравов» (ср.: «С кого они портреты пишут? / Где разговоры эти слышат?»). Нападки на «опечатки» и «виньетки» содержались в мелочно-придирчивой критике Полевого, где в недоброжелат. тоне говорилось и о Л.Оправдываясь, Журналист прямо сознается, что вынужден подчиняться требованиям коммерции, пренебрегая для них «приличьями» и «вкусом». Журналистика, т.о., перестает быть посредником между производителями и истиными потребителями высоких культурных ценностей; не удовлетворяя Читателя, она заставляет и писательскую элиту замыкаться в себе; возникает тип не пишущего (не печатающегося) писателя, молчащего таланта. Здесь, по-видимому, сказывались впечатления Л. от общения с поздним пушкинским кругом, после смерти Пушкина все больше отходившим от литературы и чуждавшимся современной журналистики (Вяземский, А. И. Тургенев, П. Б. Козловский).Более глубокие основания кризиса лит-ры вскрывают в заключит. монологе Писателя. Как и в «Разговоре...» Пушкина и «Прологе...» Гёте, этому монологу принадлежит особая роль; в рус. романтич. интерпретациях Гёте монолог Писателя нередко завершал сцену, превращаясь в апофеоз поэзии, независимой от временного, утилитарного назначения (переводы А. С. Грибоедова, 1824, А. А. Шишкова, 1831, и др.). У Пушкина этот монолог перенесен к началу стих. и теряет значение апофеоза: поэт уступает доводу книгопродавца, что деньги в «железный век» являются непременным условием поэтич. свободы. В «Журналисте...» решение проблемы во многом противоположно пушкинскому; Л. делает монолог Писателя заключит. кульминац. моментом стих., но принципиально меняет его смысл. Писатель продолжает свою ранее начатую речь, что подчеркнуто анафорич. подхватом («...О чем писать?..»); вся композиция сцены кольцеобразно замыкается. Заключит. монолог распадается на две части; каждая из них в свою очередь строится как «тезис» и «антитезис», в соответствии с антиномич. характером проблемы. Обе части монолога начинаются апологией истинной поэзии; здесь они соприкасаются с Гёте, Пушкиным и романтич. лирикой 30-х гг. Однако каждый раз эта апология оказывается снятой; плоды творч. вдохновения Писатель уничтожает или скрывает от читательских глаз. Иск-во субъективно-лирическое и облагораживающее мир, несмотря на свою абсолютную эстетич. ценность, предстает аудитории как «странные творенья», «воздушный, безотчетный бред», не находя понимания и отклика. При этом аудитория, «толпа» рассматривается как объективный и полноправный участник функционирования лит-ры; здесь Л. продолжает тему стих. «Не верь себе» (1839). Иные, но столь же печальные последствия вызывает и иное искусство — социальные инвективы, картины земных страстей, либо встречающие агрессию со стороны «толпы», либо, помимо воли творца, развращающие наивных и неискушенных (в этой части стихотворения намечается тема «Пророка»). Тем самым Писатель неизбежно вынужден придти к отказу от творчества: для него закрыты пути социальной коммуникации. Осознание общественной обусловленности и социальной функции поэзии было шагом в становлении реализма в русской литературе. Нек-рые идеи стих. получили отражение в предисл. к «Герою...» (1841).Стих. знаменовало дальнейшее сближение Л. с редакцией «ОЗ» и особенно с Белинским, высоко оценившим «Журналиста...»; оно оказало воздействие на творчество критика. В совр. Л. лит-ре и критике стих., как правило, не воспринималось в целом; в романтич. лирике был воспринят только апофеоз поэзии; в критич. полемике 40-х гг. нередко цитировалась памфлетная характеристика журналистики.Стих. вызвало полемич. отклики; с разных позиций его отрицательно оценивали С. П. Шевырев (1841), С. А. Бурачок (1840), В. Н. Майков (1846), А. В. Дружинин (1830); тем не менее оно окончательно утвердило в рус. лит-ре жанр поэтич. декларации с участием Поэта (напр., «Поэт и гражданин» Н. А. Некрасова; «Разговор с фининспектором о поэзии» В. В. Маяковского).Стих. иллюстрировал М. А. Врубель. Беловой автограф — ИРЛИ, тетр. XV. В автографе помета: «Печать позволяется. С.-Петербург, 19 марта 1859 г. Цензор И. Гончаров». Копия (рукой В. А. Соллогуба) — ИРЛИ, оп. 2, № 62. Впервые — «ОЗ», 1840, т. 9, № 4, отд. III, с. 307—10, с опечаткой в стихе 84 («светлое» вместо «свежее»).

В. Э. ВацуроЛермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. — М.: Сов. Энцикл., 1981