Отец художника Б. "Человек замечательный во многих отношениях", художник-чудо: "одно из тех чуд, которых извергает... только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы" искусства и "шедший по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одной только указанной из души дорогою". "Внутренним инстинктом почуял он присутствие мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова: "историческая живопись"; постигнул, почему простую головку, простой портрет Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджо можно назвать историческою живописью и почему огромная картина исторического содержания все-таки будет tableau de genre, несмотря на все притязания художника на историческую живопись. И внутреннее чувство, и собственное убеждение обратили кисть его к христианским предметам, высшей и последней ступени высокого. У него не было честолюбия или раздражительности, столь неотлучной от характера многих художников. Это был твердый характер, честный, прямой человек, даже грубый, покрытый снаружи несколько черствой корою, не без некоторой гордости в душе, отзывавшийся о людях вместе и снисходительно, и резко. "Что на них глядеть? - обыкновенно говорил он: - ведь я не для них работаю. Не в гостиную понесу я мои картины. Кто поймет меня - поблагодарит; не поймет - все-таки помолится Богу. Светского человека нечего винить, что он не смыслит в живописи: зато он смыслит в картах, знает толк в хорошем вине, в лошадях - зачем знать больше барину? Еще, пожалуй, как попробует того да другого да пойдет умничать, тогда и житья от него не будет! Всякому свое, всякий пусть занимается своим. По мне, уж лучше тот человек, который говорит прямо, что он не знает толку, чем тот, который лицемерит: говорит, будто бы знает то, чего не знает, и только гадит да портит". - Б. работал за небольшую плату, то есть за плату, которая была нужна ему только для поддержания семейства и для доставления возможности трудиться. Кроме того, он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному художнику; веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может быть, на изображенных им лицах являлось само собою то высокое выражение, до которого не могли докопаться блестящие таланты (так задумал он написать "духа тьмы" и осуществить в лице его все тяжелое, гнетущее человека). Наконец, постоянством своего труда и неуклонностью начертанного себе пути он стал даже приобретать уважение со стороны тех, которые честили его "невежей и доморощенным самоучкой". - "Работа"y него не переводилась. Художник с жаром принялся за работу (ростовщик послужил ему моделью), но чем удачнее выходил портрет, тем тяжелее становилось Б. "Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив все, быть верным природе". Но в конце концов отказался от работы. "Это не было созданье искусства, - признается он позднее, - и потому чувства, которые объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные чувства, не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем". Но во всем характере художника произошла "ощутительная перемена". Б. начал вдруг завидовать таланту собственного ученика; когда после конкурса первенство осталось все же за учеником, Б. в бешенстве возвратился домой, "чуть не прибил" жену, "разогнал детей, переломал кисти и мольберт и хотел сжечь портрет ростовщика за то, что у нарисованных им для конкурса святых оказались глаза этого ростовщика. Он принял все это за наваждение нечистой силы, и хотя примирился с учеником, начал работать по-прежнему, "задумался не на шутку", "молился", "впал в ипохондрию и, наконец, совершенно уверился в том, что кисть его послужила дьявольским орудием". Внезапную смерть жены и двоих детей "почел он небесною казнью себе". Он поместил единственного сына в Академию художеств, а сам ушел в монастырь, сделался даже отшельником. Необходимо, казалось ему, "трудом и великими жертвами... прежде очистить свою душу", чтобы "удостоиться приступить к такому делу". Прежде чем снова взяться за кисть, Б. "в продолжение нескольких лет изнурял свое тело, подкрепляя его в то же время живительной силой молитвы", но "и следов измождения не было заметно на его лице: оно сияло светлостью небесного веселья. Белая, как снег, борода и тонкие, почти воздушные волосы такого же серебристого цвета рассыпались картинно по груди и по складкам его черной рясы и падали до самого вервия, которым опоясывалась его убогая монашеская одежда". Он написал иконы - "чудо кисти", по словам монастырской братии. - "Талант есть драгоценнейший дар Бога - не погуби его, - говорил Б. сыну. - Исследуй, изучай все, что ни видишь, покори все кисти; но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник, владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа Создавшего и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души... Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве, и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз торжественный покой выше всякого волненья мирского; во сколько раз творенье выше разрушенья; во сколько раз ангел одной только чистой невинностью светлой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны, - во столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства. Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью - не страстью, дышащею земным вожделеньем, но тихой, небесной страстью: без нее не властен человек возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения; ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое создание искусства. Оно не может поселить ропота в душу, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу". "Лучше вынести всю горечь возможных гонений, чем нанести кому-либо одну тень гоненья". "Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится. Человеку, который вышел из дому в светлой праздничной одежде, стоит только быть обрызнуту одною каплей грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его и указывает на него пальцем, и толкует об его неряшестве, тогда как тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в будничные одежды, ибо на будничных одеждах не замечаются пятна".