"Тонкие, миловидные черты", "мягкие волосы пепельного цвета", "маленький нос с горбиною", "выпуклые, детские губки", "большие зеленовато-серые глаза с поволокой и пушистыми ресницами", "узловатые руки" и "впалая грудь". Наружностью А. походил на мать, но "несхожее с отцовским лицо носило отпечаток отцовского выраженья". Учился в университете на физико-математическом факультете, "однако курса не кончил - не по лености, a потому, что, по его понятиям, в университете не узнаешь больше того, чему можно научиться и дома; А. за дипломом не гонялся, так как на службу поступить не рассчитывал. Он дичился своих товарищей, почти ни с кем не знакомился, в особенности чуждался женщин, и жил очень уединенно, погруженный в книги". Сердце А. "имел очень нежное и пленялся красотой". Он даже приобрел роскошный английский кипсэк - и "любовался украшавшими его изображениями разных восхитительных Гюльнар и Медор, но его постоянно сдерживала врожденная стыдливость". "Душою и телом он был девственник". Здоровьем А. похвастаться не мог, был мнителен и страдал сердцебиением, иногда одышкой. Очень был впечатлителен, нервен; "при всей мягкости нрава в нем было много упорства". Жил он одиноко, единственным другом его был Купфер. О самом себе А. был скромного мнения. Когда Купфер заметил ему, что нельзя в его годы, с его наружностью, чуждаться общества и вдаваться в аскетизм, А. только опустил глаза и махнул рукою. К жизни на людях человек он был "неподходящий". Он любил музыку, литературу, живопись и увлекался фотографией. Встреча с Кларой не произвела на А. впечатления; только во время музыкального утра он вспомнил, что, "действительно, видел ее у княгини". Ее голос не поразил его, "чтение Клары тоже не совсем ему понравилось", наружность "цыганки" его не подкупила, но образ ее, ее "пристальные, настойчивые, почти навязчивые, взгляды" А. "не в силах был выкинуть из головы..." На другой день, получив записку через посыльного от неизвестной, он думал именно о ней и все бранил "шута Купфера" за сравнение Милич с Рашелью и Виардо. Но днем и ночью цыганка его "беспокоила". "Ему все мерещились ее глаза, то прищуренные, то широко раскрытые, с их настойчивым, прямо на него устремленным взглядом - и эти неподвижные черты, с их властительным выражением". Идеалом всех женщин была для А. его мать - "голубка… голубка как есть", по характеристике Платониды Ивановны. - A робкого она была нрава? спросил, помолчав, А. - "Известно робкого. Как следует женскому полу. Смелые-то в последнее время завелись" (ответила тетка). - A в ваше время смелых не было? - "Было и в наше... как не быть! Да ведь кто? Так потаскушка какая-нибудь бесстыжая. Зашлюндает подол да и мечется зря... Ей что? Какая печаль? Подвернется дурачок - ей и на руку..." В положении такого "дурачка" почувствовал себя А. на свидании. Самолюбие его страдало при мысли, что вот, теперь она должна думать: "мне стоило только знак подать, и он прибежал". Он досадовал и "на себя и на нее", "гневался" и переживал разнородные чувства... Внезапный уход Клары заставил его сердиться и негодовать на нее, хотя "сквозь враждебные чувства невольно пробивалось воспоминание о том чудном лице, которое он видел только один миг", в то самое мгновенье, когда Клара "обернулась к нему, и в ответ на холодные реплики А. ее голос зазвенел с неотразимо искренней и правдивой силой". Впрочем, он не винил себя и лишь по ее адресу нашел укоризненное слово и промолвил: "актерка". И "опять-таки в то же время самолюбие неопытного нервического юноши, сперва оскорбленное, теперь как будто было польщено тем, что вот, однако, какую он внушил страсть". Мысль о том, что он мог показаться ей "смешным", смутила его, и "он снова сердился. "Он работать не мог да и сам не знал, чего ему желалось". Он-то не верил, что так быстро и внезапно кончится их знакомство, ждал объяснения и сам хотел объясниться, но не знал "собственно, что объяснить"; то "возбуждал в себе отвращение" к Кларе, "к ее назойливости, дерзости; то снова ему представлялось это несказанно трогательное лицо и слышался неотразимый голос". Хотел и забыть всю эту историю и собирался с визитом к княгине... Известие о смерти "даровитой актрисы Клары Милич", покончившей с собой от "неудовлетворенной любви", как было напечатано в газете, наружно оставило А. спокойным, "но что-то разом толкнуло его в грудь и голову - и медленно поплыло потом по всем его членам". Он жадно искал "верных сведений", расспрашивал Купфера, и на лице А. изображались "волнение, изумление, ожидание". Дума о Кларе стала его "постоянной думой". Он вспомнил встречу на бульваре и только впервые смутно сознал, как она была права, когда сказала ему о том, что он ее не понял. "Жаль! Тоже, быть может, замечательное существо прошло так близко мимо... и я не воспользовался, я оттолкнул..." Но тотчас же утешил себя: "ну ничего! Жизнь еще вся впереди. Пожалуй, еще не такие случатся встречи", - однако мог думать только о ней, о своих отношениях к Кларе. "Ему даже был приятен психологический анализ, которому он предавался". Развенчивая ее тень и обеляя себя, он почувствовал ее власть над собой. Он видел ее образ наяву и во сне, слышал ее "стенящий голос:" "коли хочешь знать, кто я, поезжай туда..." "Что-то в него внедрилось... что-то завладело им..." Вопрос о причине смерти Клары "горел у него на губах". Сестра Клары рассеяла было сомнения А. она не верила, чтобы ее Катя, ее "нетронутая, неприступная Катя", - могла погибнуть от отвергнутой любви. "В нее, в нее все влюблялись... a она... И кого бы она здесь полюбила? Кто дорос до того идеала честности, правдивости, чистоты! Главное - чистоты, который при всех ее недостатках, постоянно носился перед ней?.. Ее отвергнуть... ее??" Дневник Клары открыл, однако, А. глаза. Тогда он понял ясно, что не влюблен в Клару... он в ее власти... он не принадлежит себе более. Он взят". "Подобно отцу", А. всегда верил, что "существуют в природе и в душе человеческой тайны, которые можно иногда прозревать, но нельзя постигнуть, верил в присутствие некоторых сил и веяний, иногда благосклонных, но чаще враждебных". Эта вера уживалась в нем с верой "в науку, в ее достоинство". Тайна жизни и смерти заняла А. За чаем "он внезапно спросил Платошу: "верит ли она в бессмертие души". "Мысли о бессмертии души, о жизни за гробом снова посетили его". "Смерть, где жало твое?" - вспомнились ему слова Библии. Он достал старую-старую книгу с медными застежками, но "долго не находил этого изречения... зато ему попалось другое: "Большея сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя". Слово "любви" А. заменил словом "власти". Мысль о Кларе пришла снова, но он все еще сомневался, "за него ли она положила свою душу". Он вспомнил сцену на бульваре, горестное выражение на ее лице - и те слезы и те слова: - "Ах, вы ничего не поняли!" Он уже "не мог сомневаться из-за чего и за кого она положила свою душу". Теперь только он вполне сознал, что чувство, которое владеет им, именно любовь; после смерти Клары он полюбил ее - мертвую - "страстно, неотразимо". Он вызвал ее дух, и она пришла и простила его. Он умер с сознанием счастья. Смерть "не страшила его нисколько". Смерть уничтожить его не может - там "счастье с нею". Лекарь констатировал у А. "диоптрические симптомы нервозной кардиалгии", а он "в предсмертном бреду называл себя Ромео... после отравы: говорил о заключенном браке, о том счастье любви, которое только теперь он испытал и постиг".