"В двадцать пять лет он только что вырвался на волю. Он был здоров, молод, весел; деньги у него не переводились, заботы еще не успели завестись", и он "жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом". Н. Н. "и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя". "Он только что был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах". Она жестоко уязвила Н. Н., "пожертвовав им одному краснощекому баварскому офицеру". "Рана сердца не очень была глубока"; но он "почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству". Он "искал уединения". Природа действовала на него "чрезвычайно", но он не любил, чтобы "она навязывалась, мешала". В толпе он чувствовал себя всегда особенно легко и отрадно. Его "забавляло наблюдать людей", рассматривать их "с каким то радостным и ненасытным любопытством". Он умел "хорошо и тонко рассуждать"; ему знакомы "слезы беспредметного восторга, ощущения всеобъемлющих желаний, когда душа ширится, звучит, когда ей кажется, что она все понимает, все любит". Случайная встреча с Асей привлекла любопытство Н. Н. к "капризной девочке с натянутым смехом", "сложенной как маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине..." Она явилась ему полузагадочным существом, зажгла в нем "жажду счастья - счастья до пресыщения". Странная девочка привлекала Н. Н. "не одной только полудикой прелестью, разлитой по всему ее тонкому телу". "Ее душа нравилась ему, но то, что происходило в этой душе", он "не понимал". Он лишь "любовался" Асей, "находил трогательную прелесть в ее побледневших чертах, в ее нерешительных замедленных движениях", чувствовал, что образ девушки с "натянутым смехом втеснился ему в душу" и от него "скоро не отделаться". "Невероятная сила", с которой высказывались чувства Аси, пугали его: мечты о счастье, нега сладостного томления беспредметных и бесконечных ожиданий чередовались у него с "трезвыми ощущениями". Тогда "маленькая рафаэлевская Галатея" казалась ему "девушкой-хамелеоном". Он знал чувства, которые "поднимают нас от земли", и в то же самое время томился от ревнивых загадок и отдавал себя "тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям". "На честную откровенность" Гагина Н. Н. считает "постыдным не ответить откровенностью", но "неизбежность скорого, почти мгновенного решения терзала его". В отсутствие Аси он чувствовал "скучно и как-то грустно, пусто", и, тем не менее, "жениться на семнадцатилетней девушке, с ее нравом - как это можно! - было убеждением Н. Н. Ее происхождение (от крепостной и барина) тоже являлось помехой к браку. "Сама Ася, с ее огненной головой, с ее прошедшим, с ее воспитанием, это привлекательное и странное существо", пугало Н. Н. Счастье, мечтой о котором он томился четыре дня назад, "стало возможным", но он "колебался, отталкивал, должен был оттолкнуть его прочь..." Наедине с Асей у него достало силы, достало духа - оттолкнуть и ее от себя, даже упрекнуть ее. "Вы не дали, - говорил он Асе, - развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы усумнились во мне..." Он хотел первый разрубить узел романа, но Ася предупредила Н. Н., и, "к величайшему его изумлению, она вдруг вскочила, с быстротой молнии бросилась к двери и исчезла". Он не понимал, как могло это свидание так быстро, так глупо кончиться - когда он и сотой доли не сказал того, "что хотел, что должен был сказать, когда он еще сам не знал, чем оно могло разрешиться". Он уверял себя, что поступил по совести", как "герой, благородный человек", и в то же самое время он спрашивал сам себя с озлоблением: "разве он точно хотел такой развязки?" "Образ Аси преследовал" Н. Н. "Уже не досада, - признается он сам, - меня грызла - тайный страх терзал меня, и не один страх я чувствовал... нет, я чувствовал раскаяние, сожаление самое жгучее, любовь, да, самую нежную любовь". "Он дал бы все на свете, чтобы опять видеть ее перед собою..." "Свет в комнате Аси несколько успокоил его. Он хотел тогда сказать Гагину, что просит руки его сестры", но подумал и отложил до завтра. Он утешился мыслью, что завтра будет счастлив, и почувствовал, как его поднимают "широкие, сильные крылья". Одного слова, того одного слова, которого ждала от него Ася, он так и не сказал... "Это слово, - говорит он, - я со слезами повторял накануне, я расточал его на ветер, я твердил его среди пустых полей, но я не сказал его ей, я не сказал ей, что люблю ее". Сначала потому, что не было "ясного сознания любви". "Оно вспыхнуло с неудержимой силой" лишь тогда, "когда было поздно". "Впрочем, он не слишком долго грустил по ней". Он даже "нашел, что судьба хорошо распорядилась, не соединив его с Асей"; он утешил себя мыслью, что, вероятно, не был бы счастлив с такой женой, но сохранил "как святыню, ее записочки и высохший цветок гераниума, тот самый цветок, который Ася бросила ему из окна..."
Критика: 1) "Вот человек, сердце которого открыто всем высоким чувствам, честность которого непоколебима, мысль которого приняла в себя все, за что наш век называется веком благородных стремлений". Чернышевский называет Н. Н. "Ромео". Анализируя поступки Н. Н., критик приходит к заключению, что "поэт сделал слишком грубую ошибку, вообразив, что рассказывает нам о человеке порядочном. Этот человек дряннее отъявленного негодяя. Таково было впечатление, произведенное на многих неожиданным оборотом отношений нашего Ромео к его Джульетте. От многих мы слышали, что повесть вся испорчена этою возмутительной сценой, что характер главного лица не выдержан, что если этот человек таков, каким представляется в первой половине повести, то не мог поступить он с такою пошлою грубостью; а если мог так поступить, то он с самого начала должен был представиться нам совершенно дрянным человеком. Очень утешительно было бы думать, что автор в самом деле ошибся; но в том и состоит грустное достоинство его повести, что характер героя верен нашему обществу". (Н. Чернышевский. Соч. т. 4)..
2) Н. Н. оказался несостоятельным и ничтожным человеком тотчас, как только был поставлен лицом к лицу с истинной страстью, как только пришло время заменить размышление чем-нибудь похожим на поступок, словом - как только приведен он был неожиданно к делу. Дело застает этого бедного человека, точно одну из неразумных женщин притчи, с погашенным светильником ума и воли. "Люди, подобные нашему Ромео, покажут одинаковое отсутствие энергии и способности действовать всюду, куда бы они ни были призваны, и убегут со всякого честного поля труда". "Один признак в характере Ромео, - говорит далее тот же Анненков, - особенно поражает читателя. Это - сластолюбец весьма значительных размеров: он потешается людьми, бросает тех, кого изучил, привязывается к тем, кого еще не знает, и в промежутках своих частых переходов от лица к лицу не забывает наслаждений природой, которые "освежают" вкус его. Дознано опытом, что есть и пить можно только в определенное время и определенное количество еды и питья, но пробовать можно постоянно". "Но в натуре этого человека есть одно важное качество: он способен понимать себя и, при случае, сознавать бедность нравственного существа своего. Вот почему он останавливается иногда у самой цели, к которой стремился безоглядно, слабеет в виду последней тропинки ложного пути, куда зашел, и впадает в негодование перед безобразием собственного дела". [Анненков. "Восп. и кр. ст. т. 2].