"НЕТ, НЕ ТЕБЯ ТАК ПЫЛКО Я ЛЮБЛЮ"

«НЕТ, НЕ ТЕБЯ ТАК ПЫЛКО Я ЛЮБЛЮ», одно из поздних стих. Л. (лето 1841), принадлежащих «к эпохе полного развития его дарования» (В. Г. Белинский). Написанные в ту же «эпоху» (1840—41) стихотв. обращения к женщинам не являются любовной лирикой в точном смысле слова: это восторженные или комплиментарные портреты (стих. «М. А. Щербатовой», «К портрету»), дружеские, не без условной позы приветствия («М. П. Соломирской», «Графине Ростопчиной»), размышления о судьбе возлюбленной вне связи с собственной участью («Отчего»); сердечный мир лирич. «Я» в них по существу остается закрытым. Из этого ряда «Нет, не тебя...» резко выделяется той сосредоточенностью на переливах своего чувства, тем упорным стремлением уяснить их себе и адресату, какими всегда сопровождалось переживание страстной влюбленности в ранней лирике Л. (Знаменательно, что местоимение «я» и производные встречаются в 12-строчном стих. 8 раз и столько же раз звучит: «тебя», «твоей» и т.п.). У зрелого Л. верность пережитому, завершенность судьбы и всех личных отношений в прошлом — определяющая черта лирического героя, и в данном стих. тоже утверждается, что воспоминание о прошлой любви сильнее впечатлений настоящего, что власть памятного женского образа реальнее «блистанья» новой «красы». Но напряженная обращенность к воочию присутствующей собеседнице создает подводное противотечение: слушательница оказывается вовлечена в драму героя, втянута в круг его страстей, возбуждена к ответному чувству, несмотря на то, что так и не дождалась любовного признания.Начинаясь с энергичного интонац. жеста: «Нет, не тебя...», стих.звучит как реплика в давно идущем разговоре, как неокончат. и двойственный ответ на немой вопрос героини. Герой «пылко» (даже «так пылко» — типично лермонт. усилит. «придыхание») любит не ту, с кем он сейчас говорит, и резкость его заявления лишь отчасти смягчена утешит. комплиментом 2-й строки; но все-таки он любит нечто именно в нынешней собеседнице (свою погибшую молодость, сходство с «подругой юных дней»). Притом в значении слова «пылко» так сильны смысловые признаки импульсивности, сиюминутной вспышки, что оно не вполне приложимо к воспоминанию, пускай яркому, словно сон наяву, к чувству, пробуждаемому огнем «угаснувших очей». Доля этой «пылкости» неизбежно переадресуется непосредств. слушательнице героя.Есть что-то гипнотически настойчивое, что-то внушающее послушный отклик в самом строе стих.: в нарочито монотонной рифмовке грамматически однородных слов «блистанье — страданье», «смотрю — говорю», «взором — разговором», «дней — очей», «другие — немые»; во «влажных» (как их называл сам поэт) рифмах на «ю», к-рые для Л. всегда ассоциировались с интимностью сердечного излияния; в неотступности словесных повторов: «люблю — люблю», «глаза — в глазах», «говорю — говорю», подчас образующих «песенные» композиц. фигуры (стык, подхват, анафоры, параллелизмы); в протяжной плавности пятистопных ямбич. стихов с многочисл. пиррихиями. Этот монолог-напев, сопровождающийся долгим вслушиванием и вглядыванием в паузах между обособленными строфами, как бы покоряет слух собеседницы. В. Баранов, впервые убедительно показавший, что настоящее стих. обращено не к С.М. Соллогуб (как предполагал П. Висковатый), а к юной, проводившей лето 1841 в Пятигорске «кузине» Л. — Е. Быховец, дополнит. аргументы в пользу своей гипотезы не без основания черпает из психол. окраски стихов. Обезоруживающая искренность, апелляция к женскому пониманию и сочувствию, откровенная увлеченность, удержанная, однако, на грани решит. признания, — эти зыбкие отношения, с манящей перспективой новой любви, могли сложиться у Л. и молодой особы именно под безопасным покровом дальнего родства. Не исключено, что гибель застигла Л. на пороге значит. чувства, давно им не изведанного.Между тем «прошлое страданье» здесь нечто несравненно большее, чем предлог для лирич. исповеди перед новой слушательницей [ср. место этого же мотива в ранних стих.: «К......(«Не привлекай меня красой!», 1829) или «К*» («Оставь напрасные заботы», 1832)]. В какой-то момент «дальний план» стих. — мысленное созерцание прошлого — непроизвольно выступает вперед и в финале целиком завладевает вниманием героя. Перелом совершается на слове «говорю» — стыке 2-й и 3-й строф; кажется, что начало 3-й строфы герой произносит, уже глядя «сквозь» свою слушательницу. «Давно немые уста», от к-рых в ходе «таинственного разговора» все еще ожидается заветное слово, и «угаснувшие очи», чей огонь все еще светит из новых, чужих глаз, — это образы такой патетич. значительности, что они, несмотря на свою загадочную скупость, заслоняют не только ту, к кому стих. обращено, но и самое лирическое «Я».Относительно «подруги юных дней» как реальной личности мнения комментаторов расходятся. Наиболее вероятно, что речь идет о В.А. Лопухиной, сходство с к-рой находил Л. у Быховец, если верить ее свидетельству (см. письмо Быховец в кн.: Воспоминания). Именно та, кого юноша Л. звал себе в «товарищи» («Будь товарищ грозных бурь моих» — из стих., обращенного к Лопухиной), десять лет спустя могла быть названа «подругой юных дней». И. Андроников даже находит в двух последних стихах реальный намек на раннее угасание Лопухиной-Бахметевой в браке с нелюбимым человеком. Высказывалась (напр., Г. Абрамовичем) и противоположная мысль: финальный женский образ лишен житейской основы, это любовь-мечта. Наконец, «давно немые уста» наталкивали на предположение о любви к неведомой умершей девушке и побуждали сопоставлять этот мотив с юношеским стих. «Я видел раз ее в веселом вихре бала» (1830—31), где блеск и привлекательность героини тоже тускнеют рядом с памятью о «чертах других» (дословное совпадение!) — о «лице бесцветном» и «взорах ледяных»; к обоим стих. усиленно подыскивался общий биографич. ключ. Однако в юношеской вещи речь идет скорее всего не о покойнице (чьим навеки закрытым глазам не пристал, кстати, даже «ледяной» взор), а о плоде мечтат. воображения (ср. с «девой чудной» из стих. тех же лет «Первая любовь»: «Я предавал свой ум мечте непобедимой. / Я видел женский лик, он хладен был, как лед»). Возможно, этот «след...младенческих видений», этот возвышенный и отрешенный символ женской одухотворенности («Как совесть душу он хранит от преступлений») слился в сознании поэта с прощальным обликом «Вареньки»; отсюда определенная перекличка между двумя стих. 1830—31 и финалом «Нет, не тебя так пылко я люблю».В стих. соблюдено осн. «условие» романтич. любви: героиня бывает любима не «сама по себе», а лишь как отображение и отблеск чьего-то несравненно более драгоценного и совершенного лика; ее черты ревниво сличаются с образом, запечатленным в душе героя чуть ли не «с начала мира» (ср. Демон — Тамара). Но поскольку эта идеальная женственность представлена здесь фигурой, несущей, как можно догадаться, печать несчастья и житейской драмы, стих. далеко отклоняется от обычных романтич. моделей. Собеседнице героя предлагается подняться не на пьедестал «девы чудной», а вровень с трагич. серьезностью жизни.Стих. положили на музыку более сорока композиторов (в т.ч. А. Л. Гурилев, А. Контский, Б. А. Фитингоф-Шель, Н. Я. Мясковский, Д. А. Толстой); особенно известен романс-вальс А. И. Шишкина (1887), к-рый приобрел широкую популярность в исполнении Н. А. Обуховой (1886—1961).Автографы: ГПБ, Собр. рукоп. Л., № 12 (записная книжка, подаренная В. Ф. Одоевским), беловой и черновой. Датируется по положению автографов в записной книжке. Впервые — «ОЗ», 1843, № 6, отд. 1, с. 194 (с неточностью в строке 8).

И. Б. РоднянскаяЛермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. — М.: Сов. Энцикл., 1981