- "Единственный сын" Анны Павловны, "двадцатилетний юноша". "Белокурый молодой человек, в цвете лет, здоровья и сил". У него была "мягкость линий лица, прозрачность и нежность кожи, пушок на подбородке". Ему свойственны были кроткая застенчивость и грациозная неловкость движений". Через два года жизни в Петербурге А. превратился в молодого человека "с изящными манерами, в щегольском костюме". "Он очень изменился, возмужал". Походка стала "ровною и твердою". "Пушок заменился небольшими бакенбардами. В голосе прибавилось несколько басовых нот". "В глазах блистали самоуверенность и отвага", выражение которой "не отталкивает, a влечет к себе". "Прежняя восторженность на лице А. умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости". Приехал из деревни в Петербург, с одной стороны, п. ч. его "влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности"; с другой, чтобы "пользоваться жизнью" - "ему и в деревне надоело одно и то же". В переводе дяди это значило: приехал "делать карьеру и фортуну". - "Да, дядюшка, карьеру…" - ответил Александр. "Романтик", полный "розовых мечтаний". "Перед ним расстилалось множество путей, и один казался лучше другого. Он не знал, на который броситься. Скрывался от глаз только прямой путь". "Будущность обещала ему много блеску, торжества; его, казалось, ожидал не совсем обыкновенный жребий". "Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя". "И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме". "Профессора твердили, что он пойдет далеко". "Пылкий и восторженный мечтатель" (мнение Петра Иваныча), "он мечтал "о пользе, которую принесет отечеству, о благородном труде, о высоких стремлениях. "Всего более он мечтал о славе писателя". "Он думал, что" в него "вложен свыше творческий дар, и хотел поведать миру новые неведомые тайны". "Зачем я" "отвергну почетное назначение, к которому призван?" Если "я погублю, что свыше вложено в меня, то погублю и себя". У него "была горячая голова"; мечты он "принял за творчество и творил". "Я чувствую призвание к творчеству", говорит он. "Поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы". "Слава - вот истинная награда певца". "Стихи его удивляли товарищей"; они "были недурны, местами не без энергии и все проникнуты пылким чувством". "Он прилежно и многому учился. В аттестате его сказано было, что он знает с дюжину наук да с полдюжины древних и новых языков". Он знал: богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломатию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию". Знал "по-французски, по-немецки и немного по-английски". "Он обладал даром слова". "Говорил высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях человечества... о практическом направлении века". Выражался, по словам Петра Иваныча, "дико", говорил "как семинарист", но, по мнению самого Александра, в университете "профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором"; впрочем, А скоро не по приезде в Петербург "начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком". "Глядя на корабли, принесшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах современного человечества, я понял волнение этой разумной деятельной толпы, готов слиться с нею", - так выражался А. "О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху". "От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно, он не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки - то голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет". Он верил, что "дружба и любовь - это священные и высокие чувства, упавшие как будто не нарочно с неба в земную грязь". "Дружба это второе провидение". Он вполне соглашался с определением дружбы одного французского романиста: надо "любить не тою фальшивою, робкою дружбою, которая живет в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова; но тою могучею дружбою, которая отдает кровь за кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями... И если Пилад ранен насмерть, Орест, энергически прощаясь с ним, верным ударом кинжала прекращает его мучения, страшно клянется отмстить и сдерживает клятву, потом отирает слезу и успокаивается…" Александр "готов был бы отдать все деньги за одно приветливое слово друга". По его мнению, "краснеть от" "чистого святого воспоминания - это значит не признавать поэзии". "Холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле" - "это преступление". "Душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее; "одному грустно в толпе, - говорит он: - не с кем поделиться впечатлением". "Чувство" "просится наружу, требует порыва, излияния". По его мнению, кто не удерживает "в груди своей благородный порыв чувства", "тот человек с сильными чувствами, кто чувствует так, тот способен ко всему прекрасному и благородному". По мнению Лизаветы Александровны Адуевой, А. "чувствительный, способный любить и заставить любить себя". "У него ум не идет наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, y кого ум забежал слишком вперед, кто хочет взять везде только рассудком". - "Ты не всегда пользуешься рассудком - жаль! А малый порядочный", - говорил А-у Петр Иваныч. - "Я никогда не перестану уважать в вас сердце, - говорит ему Лизавета Александровна: - чувство вовлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их". Жизнь, по убеждению А., "так хороша, так полна прелести, неги", "она как гладкое озеро" "полна чего-то таинственного, заманчивого". "Что ж за жизнь, не забыться, a все думать, думать…" - "Я хочу жить", "не думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность или нет - все равно. Зачем я буду терзаться заранее горем, когда оно не настало?" "Он свои суждения считал непогрешительными, мнения и чувства непреложными". Для него "не было ничего на земле святее любви"; "любовь - все; его деятельность, цель - все вертится около этого чувства". "Без нее жизнь не жизнь": жизнь без любви - "деревянная жизнь"; "прозябание, a не жизнь!" "Прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви!" "Он любил Софью маленькою любовью, в ожидании большой". "Он мечтал о колоссальной страсти, которая не знает никаких преград и совершает громкие подвиги". "Где же любовь? О, любви, любви жажду! - восклицает А.: - и скоро ли придет она? Когда настанут эти дивные минуты, эти сладостные страдания, трепет блаженства, слезы…" Он не признавал любви, которая "помнит себя", "которая ни на минуту не забудется", любви, "внушенной хитростью". - "Для меня больше упоения - любить всеми силами души, хоть и страдать, нежели быть любимым не любя или любя как-то вполовину, для забавы". Он "потребовал бы от любимой женщины" "первенства в ее сердце. Любимая женщина не должна замечать, видеть других мужчин, кроме него; "все они должны казаться ей невыносимы". Он "один выше, прекраснее, лучше, благороднее всех. Каждый миг, прожитый не с ним, "для нее потерянный миг". В его "глазах, в его разговорах должна она почерпать блаженство и не знать другого". Для него "она должна жертвовать всем: презренными выгодами, расчетами; свергнуть с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно, на край света, сносить энергически все лишения, наконец презреть самую смерть - вот любовь!" "А я бы посвятил всю жизнь ей, я бы лежал y ног ее. Смотреть ей в глаза было бы мне законом. Я бы пел ее красоту, нашу любовь, природу". А. согласен с тем, что "любить - значит подстерегать каждый взгляд любимого существа"; "волноваться в отсутствие его роем мыслей, a при нем не уметь высказать ни одной, стараться превзойти друг друга в пожертвованиях", "посвятить себя одному существу" "и жить, мыслить только для его счастия, находить величие в унижении, наслаждение в грусти и грусть в наслаждении, предаваться всевозможным противоположностям кроме любви и ненависти. Любить - значит жить в идеальном мире". "Какая отрада, какое блаженство", рассуждал он, "знать, что есть в мире существо, которое где бы ни было, что бы ни делало, помнит о нас, сближает все мысли, занятия, поступки, - все к одной точке и одному понятию - о любимом существе! Это как будто наш двойник!" "Двойник отказывается от собственных ощущений, если они не могут быть разделены или приняты другим. Он любит то, что любит другой, и ненавидит, что тот ненавидит. Они живут нераздельно в одной мысли, в одном чувстве: y них одно духовное око, один слух, один ум, одна душа". "Он верил в неизбежное назначение кого любить, в симпатии душ". "В любви А. - жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца". "Он сам делает из жизни пытку". Он "любил людей", "верил в их достоинства, видел в них братьев". - "Счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы", - говорил он. "Он думал, что "супружества без любви не должно быть"; что "нельзя жениться без увлечения, без поэзии любви, без страсти, рассуждать, как и зачем". Его "возмущают неравные браки", "когда невесту влекут, как жертву, убранную цветами и алмазами, и толкают в объятия пожилого человека, б. ч., некрасивого с лысиной". "Жениться нужно тому, - говорит он, - кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце - всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть - признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства". - "Зачем я буду следовать нелепым примерам - жениться состаревшись, "когда истощишь свежесть, здоровье, оплешивеешь!" - "Не хочу жениться, как женится большая часть: наладил одну песню: молодость прошла, одиночество наскучило, так надо жениться!" "Я не таков". "Я попаду в категорию счастливых мужей". "В двадцать три года" он готов жениться на Наденьке Любецкой. Его не привлекает "почет, стремление по пути почестей": "греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько человек поклоняются низко, a сами подумают, может быть, "чорт бы тебя взял!" У него не было пристрастия к деньгам: "Деньги! - говорил он. - Зачем они?" "Александр был избалован, но не испорчен домашнею жизнью". "Любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества". Это же самое "расшевелило в нем и самолюбие". "Мать, при всей своей нежности, не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидало его". "Нужно было" "поменьше любить, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо него, чтоб и в детстве дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться со своими силами и подумать о своей судьбе - словом, узнать, что он мужчина". "Все такие натуры, какова была его, любят отдавать свою волю в распоряжение другого. Для них нянька - необходимость". "При другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-либо еще". "Только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком". По мнению матери, он "воспитан, и ловок, и хорош". По словам Петра Иваныча, "у него есть такт". "Он не навязывается, не ходит без зову; и, когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный", "добрый, умный, порядочно воспитанный". Мать свою обожает, "отдал бы за нее жизнь". Когда "розовые мечтания" А. "столкнулись с действительностью, у него болело и ныло сердце" от этих стычек и "самолюбие страдало". Понемногу он стал "допускать мысль, что в жизни, видно, не все одни розы, а есть и шипы. Прежде он считал "службу" - "занятием сухим", в котором не участвует душа". "Каждый день, каждый час, и сегодня, и завтра, и целый век бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, - одни колеса да пружины". "Где же разум, оживляющий и двигающий эту фабрику бумаг?" - думал А.,
но вскоре же по приезде в Петербург он стал одною из пружин машины". Прежде он верил, что "поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы"; "он горячо восставал против смешения ремесла и искусства"; но когда дядя достал ему перевод статьи "О наземе" "для отдела о сельском хозяйстве", А. хотя и "медленно, со вздохом, принялся за перо и начал переводить". "Статьи его о сельском хозяйстве" "обратили на себя внимание публики". По отзыву редактора, они "обработаны прекрасно, в них есть мысль - все показывает "ученого производителя", a не ремесленника". "В изящной прозе он был менее счастлив": он был "не создан жрецом изящного". Но он скоро утешился. - "Я делаю дело, - говорил он. - Никто не упрекнет меня в праздности. Утро я занят в службе, а трудиться сверх того - это роскошь, произвольная обязанность". Скоро "ему дали порядочное место". Он "вдруг поступил на старший оклад". "Начальник отделения хвалит" его, "только говорит, что" он "рассеян; то запятых не поставит", то "забудет написать содержание бумаги". "В редакции журнала А. тоже сделался важным лицом. Он занимался и выбором, и переводом, и поправкою чужих статей, писал и сам разные теоретические взгляды о сельском хозяйстве". Но его всего поглотила любовь к Наденьке Любецкой. Эта любовь была "днями беспрерывных наслаждений". "Он был уверен, что он один на свете так любит и любим": "Я буду любить глубже, смелее", "не издеваться над чувством, не шутить и не играть им холодно", "и не сдергивать покрывала с священных тайн". "Я буду любить вечно и однажды". "При взгляде на нее y него занимался дух и колени дрожали и гнулись под ним"; он "готов был на все муки, лишь бы видеть ее". Он говорил, что "Наденька мирит" его "с жизнью". "Как прекрасна жизнь, как я счастлив!" Он глядел на толпу, как могут глядеть только герой, поэт и влюбленный, счастливый взаимной любовью". У него "праздничное лицо", во взоре "блещет гордость"; - смотрит "полководцем", по выражению Петра Иваныча. "В походке, взгляде, во всем обращении А. было что-то торжественное, таинственное". "Он вел себя с другими, как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами". "С Наденькой" он мечтал "провести всю жизнь": "как весело пройдем мы жизнь рука об руку! Как будем горды, велики взаимной любовью"; "дух замирает от одной мысли", что "Наденька - жена моя!" "Нет выше блаженства на земле"; "поцелуй Наденьки! О, какая высокая небесная награда!" "Могу ли я думать теперь о презренной пользе?" "Как я люблю ее!" "Я люблю, как никогда никто не любил: всеми силами души - ей все!" - "Глупее любить нельзя", - возражает Петр Иваныч. Когда граф Новинский, по выражению А., "как дикий зверь ворвался... и похитил все", А. попросил в первый раз y дядюшки его "холодного разума", и в то же время готов был отомстить Наденьке. Оп оплакивал свою "колоссальную страсть"; рыдал "и лишь после долгого разговора с теткой "уснул в первый раз покойно, после многих бессонных ночей". - "Все пошлости, все общие места!" отзывается он о прошлой любви Наденьки. - "Впрочем, - прибавлял он еще с большим презрением: - ей простительно: я слишком был выше и ее, и графа, и всей этой жалкой и мелкой сферы; не мудрено, что я остался неразгаданным ей". По мнению А., "измена самое горькое оскорбление, какое только судьба посылает человеку; есть ли еще мука сильнее?" Когда "страсть выдохлась в нем, истинная печаль прошла", "он создал себе искусственную грусть, играл, красовался ею и утопал в ней". "Ему нравилось играть роль страдальца. Он был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, - говорил о высоких страданиях, о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь". Свою любовь он называет "несчастной ошибкой сердца, которое требовало пищи". "Глядя на людей, связанных любовью, не помнящих себя от восторга, он улыбался иронически": "он потерял уже способность любить". Дружба также разочаровала его; встретясь с Поспеловым, А. ждал от него "искренней, задушевной беседы" "о золотых днях детства, об играх, о проказах", ждал сочувствия к своим страданиям, но не нашел ни того, ни другого. Разочаровавшись в своем друге, А. "низошел до жалкого понятия" "о дружбе". "Дружба, - думал он, - глупость!" "Вчерашний друг - сегодня враг". "Люди не способны возвышаться до того понятия о дружбе, какая должна быть". Он "перешел от мрачного отчаяния к холодному унынию". "Он проник взглядом в тайну жизни, конечно, не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда. Будущее ему ясно: он "окрылился - он не ребенок, a муж". Разочарованный А. "привязался к литературному "труду": "Что будет жизнь без труда, - говорит он, - хоть в гроб ложись!" Редактор отзывается о нем: "он не глуп, но что-то не путем озлоблен на весь мир. "В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Вечно разочарованный! Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью, - вот причины этого зла". Юлию Павловну Тафаеву А. полюбил такой любовью, о какой "мечтал": "сознательной, разумной, но вместе сильной, не знающей ничего вне своей сферы". "Только эта любовь уж не так пылка"... "но зато прочна, может быть, вечна!" - "Я не задыхаюсь от радости, как животное", "дух не замирает, но во мне совершается процесс важнее, выше: я сознаю свое счастье, размышляю о нем, и оно полнее, хотя, может быть, тише". Он думал жениться на Тафаевой, чтобы "приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой... быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света законным ее обладателем... Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим... и так всю жизнь! И гордиться этим вечно!" Но нельзя сказать, "чтобы он был счастлив". Его "любовь начиналась страданием". "Минутами он верил в возможность счастья и в любовь Юлии. В другое время он вдруг смущался в пылу самых искренних излияний; "ему казалось, что вот, того и гляди, она изменит или какой-нибудь другой неожиданный удар судьбы мигом разрушит великолепный мир блаженства". "Вкушая минуту радости, он знал, что ее надо выкупить страданием, и хандра находила на него". В любви к Юлии А. был деспотом. Он "ревновал: и как ревновал! Это не была ревность от избытка любви, но равнодушная, холодная, злая. Он тиранил бедную женщину из любви, как другие не тиранят из ненависти". "Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно долго и нежно или часто глядит на него, и он осматривается, как зверь, кругом, - и горе, если в это время около Юлии есть молодой человек, и даже не молодой, a просто человек, часто женщина, иногда - вещь. Оскорбления, колкости, черные подозрения и упреки сыпались градом". "Он ревновал не к красавцам, не к достоинству ума или таланта, a даже к уродам, наконец, к тем, чья физиономия просто не нравилась ему". Испытывая "муки ревности", он "смотрел на все в увеличительное стекло и видел многое, что простым глазом не усмотришь". Убежденный "в привязанности Юлии", он начинает размышлять, "что влачит праздную, глупую жизнь". "Магический круг, в который была заключена его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные балы с толпой красавиц, то вечно занятой и деловой дядя, то покинутые занятия". Он нападает "на любовь": "что это за любовь! какая-то сонная, без энергии". - "Это ли любовь! где же тут симпатия душ?" "А уж тут ли не тянуло душ друг к другу: казалось, слиться бы им навек, а вот поди ж ты!" "Мучительная, убийственная скука точит его" сердце, он ищет свободы, признает ее "великим благом". Он "бросился в вихрь шумных радостей", но "слабый организм тела и душа А., настроенная на грустный элегический тон, не вынесли этих забав". "Измена в любви", разочарование в дружбе заставили А. "презирать людей"; отсюда вывод: "противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела - все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают: сегодня горячи, нежны, завтра холодны". "Ужели я ошибался и в заветных вдохновенных думах, и в темных верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и в самого себя? - "Что же жизнь?" "Он удивлялся, как могут люди веселиться, беспрестанно заниматься чем-нибудь, увлекаться каждый день новыми интересами. Ему странно казалось, как это все не ходят сонные, как он, не плачут", "не говорят о тоске и взаимных страданиях": "одно тело наводит на них заботу, а души и в помине нет, - говорит он: - пустые, ничтожные люди, животные!" Ему противны люди "своею низостью, мелкостью души". - "Я не сделал людям зла! - говорит А., - я распахнул широкие объятия для людей" и от них "требовал только должного, следующего мне по всем правам". "Я пустил сокровища души своей по ветру, я отдал искренность сердца, первую заветную страсть - и что получил: горькое разочарование, узнал, что все обман, все непрочно, что нельзя надеяться ни на себя, ни на других - и стал бояться и других и себя". "Поверить людям, искать симпатии, в ком? Рассыпать бисер перед кем? Кругом низость, слабодушие, мелочность", "кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей", - говорит А. "Он избегал толпы"; "сидя в своем кабинете", "в уединении", он "точно сотворил себе из ничего какой-то мир и обретался больше в нем, а на службу ходил редко и неохотно, называя ее горькою необходимостию, необходимым злом или печальной прозой". "Беседовать с своим я было для него высшею отрадою". "Наедине с собою только человек видит себя, как в зеркале; тогда только научается он верить в человеческое величие и достоинство", - говорит А. "Как жалок, напротив, кто не умеет и боится быть с собою, кто бежит от самого себя и всюду ищет общества, чуждого ума и духа". "Он видел только мрачную сторону" жизни, "светлой он не замечал". "Для него опустел целый мир, и в нем самом холод, тоска". У него "не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды". "В двадцать пять лет он "потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой". - "А все от любви, - замечает Петр Иваныч. - Ты дельный малый; можешь заняться чем-нибудь посерьезнее любви", но А. уже "никому и ничему не верил, не забывался в наслаждении", "зная, что за этим наступит скука, что наполнить душевной пустоты ничем нельзя". "Ввериться чувству - оно обманет и только взволнует душу". "Желать он боялся, зная, что часто, в моменты достижения желаемого, судьба вырвет из рук счастье и предложит совсем другое, чего вовсе не хочешь", "а если и даст желаемое, то прежде измучит, истомит, унизит в собственных глазах": "я ничего не хочу добиваться и искать; y меня нет цели, потому что к чему повлечешься, достигнешь - и увидишь, что все призрак", - говорит А. "Его пугал и периодический прилив счастья и несчастья в жизни. Радостей он не предвидел, a горе все непременно впереди, его не избежишь". "Всем, казалось ему, отпущена ровная доля и счастья и несчастья". "Радости для меня миновали, я к ним охладел", - замечает он. "Человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами; действительность не счастливит". "Не лучше ли жить без всяких надежд и волнений, не ожидая ничего, не искать радостей и не оплакивать потерь", - говорит он. На предсказание Лизаветы Александровны Адуевой, что он женится, будет любить, отвечает: "Неужели вы думаете, что я вверю свое счастье женщине, если б даже и полюбил ее, чего быть не может, или что я взялся бы сделать женщину счастливой? Нет, я знаю, что мы обманем друг друга, и оба обманемся". - "Супружество не для меня. Я теперь не могу притворяться, когда разлюблю, я перестану быть счастлив; не могу также не увидеть, когда жена притворится; будем оба хитрить". Под влиянием разочарования А. переменился и наружно. "Он похудел. Глаза впали. На щеках и лбу появились преждевременные складки" "от беспрерывных душевных волнений". У него появилась какая-то лень или медленность и неровность движений и матовый взгляд, который сейчас высказывал, какое ощущение тревожило сердце его или какая мысль шевелилась в голове". "Он предался какому-то истуканному равнодушию, жил праздно, упрямо удалялся от всего, что только напоминало образованный мир"; "в образованном мире, с людьми, я сильнее чувствую невыгоды жизни", - говорил он. "Он искал беседы с желчным, озлобленным умом, с ожесточенным сердцем, и отводил душу, слушая злые насмешки над судьбой; или проводил время с людьми, не равными ему ни по уму, ни по воспитанию: "Жизнь давно опротивела мне, - говорит А., - и я избрал себе такой быт, где она меньше заметна". У него "интересов в жизни нет никаких"; "были да прошли", исчезли. - "Так все ничтожно; все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам". А. "затосковал". "Он допытывается y самого себя: мог ли бы он быть администратором, каким-нибудь командиром эскадрона? Мог ли бы довольствоваться семейною жизнью? И видит, что ни то, ни другое, ни третье не удовлетворило бы его". Он "ясно понял, что не имеет права никого винить в своей тоске... Я сам погубил свою жизнь. Я мечтал о славе, Бог знает с чего, и пренебрег своим делом; я испортил свое скромное назначение и теперь не поправлю прошлого". "Как я стал мелок, ничтожен в собственных глазах, с своей тоской, страданиями". У него явилось "горькое сознание, что он горд и бесстрашен. - "Чем бы свое дело делать, ты - то стонешь от измены девчонки, то плачешь в разлуке с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений: ну что это за жизнь? Ведь это пытка", - говорит ему Петр Иваныч. - "Я жалок, ничтожен! - признается сам А. в минуту отчаяния, - нет у меня сердца! Я жалок, нищ духом!" - "У меня нет ни искры рассудка; я страдаю, гибну"; "я гадок самому себе; от людей можно скрыться, a от себя куда уйдешь?" "Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изменил ни в любви, ни в дружбе". "Он охлаждался более и более к жизни, на все смотрел сонными глазами и желал только спокойствия, сна души". - "Я стремиться выше не хочу, - отвечает он дяде. - Я хочу так остаться, как есть..." - "Стоит ли хлопотать из чего-нибудь, любить, привязываться, ссориться, мириться, - словом жить? Не лучше ли спать и умом и сердцем? "Как бы ни прожить, лишь бы прожить!" Всякий волен понимать жизнь, как хочет". "Я изведал всю пустоту и всю ничтожность жизни и глубоко презираю ее". "Деятельность, хлопоты, заботы, развлечение - все надоело мне", "в душе дико и пусто". "Пока в человеке кипят жизненные силы", "пока играют желания и страсти, он занят чувственно, он бежит от того успокоительного. важного и торжественного созерцания, к которому ведет религия, - думает А. - Он приходит искать утешения в ней с угасшими, растраченными силами, с сокрушенными надеждами, под бременем лет". "Если б я мог еще верить в это! Когда теплота веры не греет сердце, разве можно быть счастливым?" Петр Иваныч возбудил в нем "борьбу двух различных взглядов на жизнь" и не мог "примирить их; все превратилось" в нем "в сомнение, в какой-то хаос". Он "утратил жизненные силы и состарелся в двадцать девять лет", но в конце концов решил, что "сам найдет свой путь и пойдет по нем" "твердыми и ровными шагами". Он вышел в отставку и уехал в деревню. В деревне, мало-помалу, он "помирился с прошедшим; оно стало ему мило". "Тяжкая школа, пройденная в Петербурге и размышления в деревне прояснили" ему "вполне судьбу" его. - "Я теперь покоен, не терзаюсь, не мучусь"; "может быть это спокойствие проистекает пока из эгоизма, чувствую, впрочем, что скоро взгляд мой на жизнь уяснится до того, что я открою другой источник спокойствия - чище", - пишет он тетке. Он уже "не сумасброд, не мечтатель, не разочарованный, не провинциал, а просто человек, каких в Петербурге много и каким бы давно" ему "пора быть". Он "дошел уже до того рубежа, где кончается молодость и начинается пора размышлений, поверка и разборка всякого волнения, пора сознания". А. стыдится вспомнить, как, "воображая себя страдальцем, он проклинал свой жребий, жизнь!" - "Как я поздно увидел, - говорит он, - что страдания очищают душу, что они делают человека сносным и себе, и другим, возвышают его". Он признал, "что не быть причастным страданиям значит не быть причастным всей полноте жизни". Он увидел, как необходимы "борьба и волнения для жизни, как жизнь без них была бы не жизнь, а застой, сон... Кончается борьба, смотришь - кончается и жизнь; человек был занят, любил, наслаждался, страдал, волновался, сделал свое дело и, следовательно, жил"; "все прожитое" им "до сих пор, по его новому мнению, было каким-то трудным приготовлением к настоящему пути, мудреною наукою для жизни", и ему "жизнь начинает казаться благом, а не злом". Он краснеет "за свои юношеские мечты", но признает, что они "залог чистоты сердца, признак души благородной, расположенной к добру. Он говорит, что "молодость должна быть тревожна, кипуча, иногда сумасбродна, глупа, но что у всякого мечты со временем улягутся, как улеглись теперь" и у него. [В эпилоге романа А. "тридцать с небольшим лет". Он "переменился": "пополнел, оплешивел, стал румян". У него "иногда уже колет" в пояснице. "Он носит с достоинством свое выпуклое брюшко и орден на шее". Он "коллежский советник", получает "хорошее казенное содержание, посторонними трудами зарабатывает много денег" и "вовремя женится на богатой": у невесты "пятьсот душ и триста тысяч денег". На вопрос Лизаветы Александровны, зачем он женится, отвечает: "Как зачем? Не все же так шататься! Одиночество наскучило. Пришла пора" "усесться на месте, основаться, обзавестись своим домком, исполнить долг. Невеста же хорошенькая, богатая". На вопрос, женится ли он по любви, отвечает словами Петра Иваныча: "Женишься по любви - любовь пройдет и будешь жить привычкой; женишься не по любви - и придешь к тому же результату: привыкнешь к жене. Любовь любовью - а женитьба женитьбой!" - "Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!" Он идет по следам Петра Иваныча: сделана им и "карьера, и фортуна" Он "воспитанник школы дяди": смотрит на вещи его глазами"].
Критика: 1) Родоначальником А. на Руси Белинский считает Владимира Ленского, по прямой линии происходящего от гетевского Вертера. "Пушкин первый заметил существование в нашем обществе таких натур и указал на них. С течением времени они будут изменяться, но сущность их всегда будет та же самая..." Белинский называет А. "романтическим зверьком" и причисляет его к породе "людей, которых природа с избытком наделяет нервическою чувствительностью, часто доходящею до болезненной раздражительности (susceptibilit?)". А., по мнению критика, принадлежит к числу "дряблых, бессильных, недоконченных натур". "Все несчастия его произошли оттого, что будучи обыкновенным человеком, он хотел разыграть роль необыкновенного" [Белинский. Соч., т. XI].
2) О. Миллер называет А. "своего рода "Митрофаном". Для чего он едет в Петербург? Да он и сам этого не знает, он едет искать "чего-то". "Молодому Адуеву профессора твердили, что он пойдет далеко, т. е., разумеется, они не лично к нему это относили, но он это заключил из их курсов; они ему рисовали такие мечтательно-неопределенные картины будущей деятельности, в которых он, под влиянием разыгравшегося воображения, легко мог найти себе. видное место. Это были картины деятельности чисто-заоблачной, ради пользы и добра вообще, какой-то пользы и какого-то добра для всего человечества. И вот он самолюбиво мечтал о подобной пользе, в сущности только потешая этим и особенным образом развивая свой доморощенный эгоизм, т. е. мечтал, что выдвинется далеко из ряда, какими-то особенно блистательными успехами, и что на него будут с уважением указывать пальцем". [Миллер. Русск. пис. после Гоголя, т. II, 20].
3) "Перед нами выросший на почве патриархальной усадебной жизни наивный юноша. Разложение патриархального строя жизни заставляло его не довольствоваться своею ролью помещика средней руки, поселило в нем искание, хотя еще очень смутное, новых форм жизни. Университет с его дюжиной наук придал этому смутному исканию идеалистическую окраску. В этом даровитом юноше заключались, быть может, превосходные задатки, но среда, в которую он попадает, оказалась совершенно негодной для их развития. Это среда буржуазно-чиновничья, с ее сухим эгоистичным практицизмом. Н. Коробка].