"ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ"

«ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ» (1841), одно из последних стих. Л., лирич. итог мн. исканий, тем и мотивов, сквозных для его творчества. Белинский относил стих. к числу избраннейших вещей, в к-рых «все лермонтовское». Не будучи символич. или аллегорическим, с мгновенной непосредственностью запечатлевая настроение и чувство в их «лирическом настоящем», оно тем не менее сплошь состоит из высокозначимых в лермонт. мире эмблематичных слов, каждое из к-рых имеет долгую и изменчивую поэтич. историю. В запеве — тема одинокой участи. «Кремнистый путь» во 2-й строке, восхищавшей Л. Н. Толстого как метко схваченное впечатление кавк. пейзажа (см. Лев Толстой об иск-ве и лит-ре, т. 1, 1958, с. 309), — это и обобщение: путь странника в "пустыне безотрадной" (см. Странничество в ст. Мотивы). Но меняется лирич. оценка образа пустыни, устойчивого у Л. («Три пальмы», «Благодарность»): безотрадный край изгнания, символ опустошенной жизни здесь и в «Пророке» становится также местом уединенного свидания с вселенной. «Голубое сиянье» (любимый цвет Л.) сообщает земному пейзажу космич. широту и бытийственность, приобщает его к «пространствам синего эфира» («Демон») и к ночной голубизне «Русалки». Точно так же через необычайно смелый и философски значит. образ 4-й строки в поэзию Л. возвращаются «звезды» его юности, почти исчезнувшие из зрелой лирики.Тема песни («сладкий голос» или голос «отрадный», из чернового варианта), возникающая при поддержке гармонич. звукописи в последней строфе, но разлитая в напевном строе всего стих., — начиная с «Ангела», связывается с тем особым лермонт. Эдемом, к-рому он присвоил имя «отрады», с идеальной полнотой бытия, недостижимой в земных борениях, однако включающей в себя музыкально преображенные земные ценности (цветенье природы, женскую любовь).«Темный дуб» примыкает к той же цепи образов блаженства (ср. «завещание» Мцыри в финале поэмы). 9—10-я строки перекликаются с 11—12-й строками песни Демона и с 7-й строкой стих. «И скучно и грустно» («...прошлого нет и следа...»), отличаясь от них новым настроением задумчивой грусти. Ключевая формула «свободы и покоя», по видимости совпадая с пушкинской (письмо Онегина, стих. «Пора, мой друг, пора»), возникает у Л. независимо от Пушкина еще в юношеском стих. «К***» («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья»): «...ищу забвенья и свободы...». Мотив побега «в обитель мирную» у Л. лишен пушкинской уравновешенности и «превратился в тему романтически универсального избавления» (Д. Максимов, «О двух стихотворениях Л.»), приобщения к неувядающей жизни.Все эти прежние смысловые моменты лермонт. лирики вступают здесь в новое трепетно-сложное соотношение — тончайшая душевная вибрация, совмещающая восторг перед мирозданием с отчужденностью от него, печальную безнадежность с надеждой на сладостное чудо. Природа в стих. — не безучастная (по сравнению с «Тучами», песней Демона) и не «равнодушная» к человеческой бренности (стансы Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных»), но полная обещаний одушевл. участия и чутко человечная; герой, казалось бы, готов к ней припасть. И однако едва прозвучал вопрос-вздох: «Что же мне так больно и так трудно?» (композиц. средостение стих.), — как прекрасный мир, чьей реальности воздано должное в первых 6 строках, словно бы меркнет для героя, болезненно ощутившего свое неутоленное «Я», и он с неожиданной силой желания порывается куда-то прочь, в блаженную область, угаданную в мечте.«Психологическая и моральная утопия свободы и покоя» (Д. Н. Овсянико-Куликовский) как вечно длящегося блаженства получили в лит-ре разноречивые филос. оценки: для одних это — «деятельный покой» в едином ритме с жизнью целого, для других, напротив, — «дремотная нирвана», растворение в «космической безмятежности». В стих., действительно, есть тона глубокой и трагич. усталости, однако «мир и отрада» («Ветка Палестины») всегда были для Л. высокими ценностями и подчас пределом бурных стремлений; они противостоят деят. жизни не как угасание, а как исход. В наст. стих. желанные «мир и отрада» облекаются в образ вечного расцвета, обретают, по замечанию Д. Максимова, черты «космического эроса» — это «природы жаркие объятья» (Демон), к-рые, быть может, в ином плане бытия вновь раскроются навстречу давнему изгнаннику (см. Земля и небо в ст. Мотивы).Исследователи установили преемств. связь этого стих. Л. со стих. Гейне «Der Tod, das ist die kühle Nacht» из «Книги песен»; но там, где у Гейне нарочитая наивность, скрывающая романтич. иронию над мечтой о посмертном отдыхе, у Л. — обнаженный лирич. порыв к «отраде».Даже среди богатств рус. лирич. поэзии стих. остается непревзойденным по музыкальности и певческой кантилене. Как и в «Тучах», но с большей выразительностью, стиховой строй сочетает черты элегич. медитации и песни. Интонац.-мелодич. строение стих. и его ритмика (пятистопный ямб с «анапестическими ходами», придающими метру характер напева) описаны Б. Эйхенбаумом и Д. Максимовым. К типично песенным приемам относятся повторы-подхваты, сочленяющие строфы. По словам В. О. Ключевского, пьеса «своим стихом почти освобождает композитора от труда подбирать мотивы и звуки при ее переложении на ноты» («Грусть. Памяти М. Ю. Л.», «РМ», 1891, кн. 7, с. 11).Стих. иллюстрировали: С. С. Бойм, А. М. Васнецов, А. А. Гурьев, В. Ковалев, А. В. Кокорин, Ф. Д. Константинов, Л. Непомнящий, В. Поляков, А. Г. Якимченко. Положили на музыку мн. композиторы-профессионалы и дилетанты, в т.ч. Б. В Асафьев, П. П. Булахов, К. П. Вильбоа, Н. Я. Мясковский, Н. П. Огарев, Г. В. Свиридов и др. Наиболее популярна мелодия Е. С. Шашиной (1805—1903), ставшая народной песней (1861). Р. М. Рильке принадлежит пер. стих. на нем. яз.Автограф — ГПБ, собр. рукописей Л., № 12 (записная книжка Л., подаренная В. Ф. Одоевским). Впервые — «ОЗ», 1843, № 4, отд. I, с. 332. Датируется маем — нач. июля 1841 по положению в записной книжке.

И. Б. РоднянскаяЛермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. — М.: Сов. Энцикл., 1981