Значение слова "АНТИЧНОСТЬ И "СЛОВО"" найдено в 1 источнике

АНТИЧНОСТЬ И "СЛОВО"

найдено в "Энциклопедии "Слова о полку Игореве""
У истоков всех попыток доказать знакомство автора С. с антич. миром и его культурой стоит пространное исследование князя П. П. Вяземского «Замечания на „Слово о полку Игореве“», начальные разделы которого печатались во «Временнике ОИДР»; полностью свой труд, значительно выросший в объеме, автор выпустил отдельным изд. лишь четверть столетия спустя. Поскольку принципиальные положения ученого остались здесь неизменными, его концепция в дальнейшем излагается по книге, на которую даются и все отсылки.

61

Работа Вяземского, построенная как комм. к отдельным стихам С., перегружена выписками из произведений и легенд всех времен и народов, пространными цитатами из ученых трудов и т. д., однако мысль о классич. образцах С. выражена в книге вполне однозначно, она столь дорога автору, что он многократно к ней возвращается, делая ее лейтмотивом своих комм.

В основе всего построения Вяземского лежит убеждение, что на Руси XII в. люди были коротко знакомы с древнегреч. лит-рой, что в древнерус. школах изучались поэмы Гомера точно так, как в византийских. В подтверждение своего взгляда ученый ссылается, между прочим, на предисловие Феодосия Грека к его переводу послания папы Льва I, где переводчик сетует на недостаток своего образования («учившимся от млад ногот омирьскиим и риторьскыим книгам таково есть дело»), говоря о распространении Троянских сказаний, приводит известное изречение псевдо-Гомера из Ипат. лет. (под 1233), цитирует послание Ивана Грозного Андрею Курбскому, где беглый князь сравнивается с Энеем и Антенором (Замечания... С. 54—57). Особенно широкой начитанностью отличался, по Вяземскому, автор С., который хорошо знал не только Гомера, но и Еврипида: «Глубокое изучение Гомера и Троянских сказаний в XII столетии объясняет литературное влияние Еврипида на нашего певца» (С. 96). Следы знакомства с Еврипидом ученый усматривает в поэтич. обращении автора С. к Бояну, обращении, которое будто бы напоминает воззвание хора к «соловью» (αηδων) Гомеру в трагедии «Елена». Понимая, что не все предполагаемые им сближения можно объяснить влиянием на сочинителя С. письменных памятников — поэм Гомера и более поздних произведений Троянского цикла, Вяземский допускает и другой — устный источник троянских мотивов С. Это допущение о влиянии на автора С. устных преданий открыло путь к самым смелым и неожиданным сопоставлениям — отдельные образы С. толкуются в духе учения гностиков (в предисловии комментатор даже оправдывается за чрезмерное ими увлечение (С. XII)); к интерпретации привлекаются идеи буддизма и зороастризма.

В поисках троянских реминисценций Вяземский утверждает, что Боян не кто иной, как Гомер, точнее, собирательное название «рапсодов всех времен, включая в число их Гомера» (С. 504). Возражая своим предшественникам, видевшим в Бояне рус. певца XI или XII в., ученый указывает, что имя Боян образовано от глагола «баять» и напоминает распространенное обозначение автора «Илиады» и «Одиссеи» словом «поэт». Вопреки традиции, следующий за начальным обращением к Бояну пассаж («помняшеть бо речь пѣрвыхъ временъ усобіцѣ...») ученый относит не к поэтич. манере Бояна, а к древнерус. певцам: «Во всем вступлении противополагаются два поэтических авторитета, — древний Гомерический и новый, принадлежащий поэтам удельного периода» (С. 65). В дальнейшем, по Вяземскому, автор С. вновь возвращается к Бояну — Гомеру, отдавая ему предпочтение перед певцами Ярослава, Мстислава и Романа («Боянъ же, братіе...»).

Основной точкой опоры при поиске троянских мотивов служит комментатору четырехкратное упоминание в С. прилагательного «Троянь». Справедливо считая, что, признав в этом прилагательном производное от имени римского императора Траяна, мы не сможем устранить все трудности в интерпретации текста, Вяземский подробно

62

разбирает выражение «тропа Трояня». По его мнению, «поэт имеет в виду события, ознаменовавшие переход Троянских племен на берега Адриатического моря, Дуная и Черного моря» (С. 99) и показывает склонность европ. народов вести свое происхождение от троянцев («свивать славу своего племени со славою троян»). Продолжая поиски троянских мотивов, ученый обращает внимание на образ девы-обиды, за которым, думает он, скрывается губительница Трои Елена; Вяземский прослеживает развитие образа в поэме («въсплескала лебедиными крылы») и замечает, что Еврипид дает Елене прозвание «лебедекрылатая» (С. 190). Автор С., полагает комментатор, вторично вернулся в поэме к этому мировому образу («Это явление Елены в песне о походе Игоря совершенно согласно с явлением ее во второй части Гетева „Фауста“»; см. С. 192): Елена — это та «девица», о которой «връже жребий» Всеслав Полоцкий, причем в образе легендарного князя-оборотня Вяземский усматривает воспоминания о похитителе жен Парисе и вместе с тем об Ахиллесе.

Интерпретация текста С. как криптограммы, как цепочки аллюзий и намеков, позволившая Вяземскому извлечь из поэмы целую серию антич. реминисценций, облегчалась его пониманием жанра комментируемого произведения. По мысли ученого, С. — это мистич. прорицание в духе пророчеств сивилл (С. 416а), построенное как трилогия греч. хоровой лирики — строфа, антистрофа, эпод (С. 243); соответственно этой тринитарной структуре текст С. делится на три части — поход, воззвание, освобождение Игоря.

Выход в свет как журнального варианта исследования Вяземского, так и пополненного новыми материалами отдельного изд. был встречен в целом сочувственно; рецензентам явно импонировало стремление автора доказать исключительную образованность сочинителя С., равно как близкое знакомство с антич. культурой рус. читателей XII в. Впрочем, критика указывала, что автор «Замечаний» часто увлекается и заходит слишком далеко в своих гипотезах (особенно возражали против отождествления Бояна и Гомера), отмечалась и свойственная книге сумбурность изложения. На общем фоне резко выделяется остро критич. разбор, которому подверг работу Вяземского Н. Г. Чернышевский, приведший примеры вполне произвольных аналогий и сопоставлений; критик поднял на смех попытки автора обнаружить параллели к С. в соч. Гомера и Еврипида. Свое принципиальное несогласие с выводами «Замечаний» выразили также А. Н. Пыпин (в загадочном слове «Троянь» он видел намеки на какие-то нар. предания, а никак не на поэмы Гомера) и О. Огоновский (в основе построений Вяземского, считает он, лежит ошибочное представление, будто слав. народы не способны создать свою собственную поэзию). Несмотря на ряд благожелательных откликов, «Замечания» Вяземского воспринимались его современниками как книга дилетантская, поэтому в серьезных науч. кругах ссылки на нее встречаются не часто. Показательно, что в вышедшей через два года после «Замечаний» книге В. Ф. Миллера имя его предшественника упоминается лишь вскользь, а в отклике А. Н. Веселовского на последнюю книгу, в значительной своей части посвящ. разбору прилагательного «Троянь», о предположениях Вяземского вовсе умалчивается (как и в появившихся вскоре возражениях Миллера).

63

В историографии С., накопившейся со времен Вяземского, предположения о классич. мотивах поэмы в столь категоричной форме высказывались, кажется, только двумя авторами — В. Н. Чепелевым и Ю. Бешаровой, которые в своих домыслах в чем-то пошли даже дальше составителя «Замечаний» (правда, Бешарова обходила молчанием работы предшественников). Чепелев полагал, что имя Гомера, отождествляемого с Бояном, до Древней Руси «могло дойти не только путями культурного воздействия Византии, но и сохраниться в местной среде, как символ мудрого, вещего певца-мыслителя — светоча народной мудрости»; Бешарова усмотрела аналогию между речью Игоря перед выступлением в поход и обращением Ахиллеса к коню Ксанфу («Илиада». XIX, 420—423). Вместе с тем «Троянская гипотеза», сформулированная в «Замечаниях», нашла своих более или менее осторожных сторонников. Веселовский в упомянутом разборе книги Миллера толкует прилагательное «Троянь» как эпоним троянцев, а выражение «земля Трояня» рассматривает как отзвук каких-то преданий, локализировавших торков-троянцев в р-не устья Дона. Рассуждения Веселовского подверглись критике его оппонента Миллера, продолжавшего настаивать на том, что «Троянь» у автора С. — след его южнослав. источника и что прилагательное нужно возводить к имени собственному «Троян». Принял теорию Вяземского, хотя и с существенными ограничениями (не согласившись с отождествлением Бояна и Гомера и с интерпретацией образа девы-обиды как Елены), переводчик и исследователь С. И. А. Новиков.

В др. работах и комм. к С., толкующих прилагательное «Троянь», обычно вспоминается и гипотеза, связывающая памятник с Троянскими сказаниями (см. также Троя).

В последнее время толкование прилагательного «Троянь» как относящегося к Троянским сказаниям нашло нового сторонника в лице Р. Пиккио. Ученый открыто связывает предлагаемое им прочтение ключевых для данной темы мест С. с давней теорией Вяземского, книга его, по убеждению Пиккио, «содержит много замечаний, которые должны быть вновь рассмотрены современными учеными» (Мотив Трои... С. 96, примеч. 6). Показав, как средневековые авторы, писавшие о Троянской войне, противопоставляют ист. правду гомеровской лжи, Пиккио предлагает в этом же плане понимать противопоставление автором С. своей творческой манеры поэтич. приемам Бояна. Проводя, вслед за Вяземским, параллель между Гомером и Бояном, совр. славист полагает, вопреки своему предшественнику, что создатель С. не следует «импрессионистическому подходу» к предмету, характерному для Бояна — Гомера. Выражение «тропа Трояня», соответственно, нужно интерпретировать как «согласно манере троянской литературы» (С. 94). Др. контексты, в которых встречается прилагательное «Троянь», Р. Пиккио старается также понять как отражение троянских мотивов, воскрешается и мысль Вяземского, будто вставшая «въ силахъ Дажь-Божа внука» обида — это Елена как «классический символ раздора» (Там же).

«Троянской гипотезой» в сущности исчерпывается тема «А. и „Слово“». Можно, пожалуй, добавить, что др. понимание троянских мотивов — связывающее их с именем императора Траяна также ведет к антич. древности. Можно также вспомнить не раз приводившиеся классич. параллели к отдельным образам С. (см., напр., разъяснения

64

Миллера о символике лебедя), хотя они не обязательно предполагают непосредственное обращение сочинителя к антич. образцам. Д. С. Лихачев показал, сколь важно для правильной оценки С. аристотелевское понятие «катарсис», хотя, конечно, никто не будет утверждать на этом основании, что автор XII в. строил свое произведение по Аристотелю.

Антич. реминисценции в С. обнаружили и «скептики», интерпретируя их, естественно, по-своему. Так, О. И. Сенковский нашел в поэме заимствования из Овидия (Рец. на кн.: Гербель Н. В. Игорь князь Северский. Поэма. СПб, 1854 // БдЧт. 1854. Т. 124. Отд. VI. С. 16). Действительно, вопрос о прямом влиянии антич. лит-ры на С. может всерьез обсуждаться лишь в том случае, если расценивать поэму как позднейшую стилизацию или фальсификацию. Обращение книжника XII в. за источниками вдохновения к соч. древнегреч. или лат. авторов было бы из ряда вон выходящим фактом, который потребовал бы коренного пересмотра всей истории древних слав. лит-р.

Лит.: Вяземский П. П. 1) Замечания на «Слово о полку Игореве» // ВОИДР. 1851. Кн. 11. С. I—XX, 1—66; 1853. Кн. 17. С. 1—54 [рец.: ОЗ. 1852. Т. 80. № 2. Отд. 6. С. 85—86; Там же. 1854. Т. 92. № 2. Отд. 4. С. 76—78; Чернышевский Н. Г. // Совр. 1854. Т. 48. Критика. С. 34—43 (то же: Чернышевский Н. Г. ПСС: В 15 т. М., 1949. Т. 2. С. 319—326)]; 2) Замечания на «Слово о плъку Игореве». СПб., 1875 [рец.: Хрущов И. П. // КУИ. 1875. № 10. С. 277—281; Веселовский А. Н. // Russische Revue. 1875. Bd 7. S. 275—278; Дело. 1876. № 1. Совр. обозрение. С. 78—81; Мордовцев Д. Что мне Гекуба и что я Гекубе? // ОЗ. 1876. Т. 227. Июль. С. 107—118]; Пыпин А. Н. Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских. СПб., 1858. С. 50—51, 92—95; Огоновский. Слово. С. XVII—XVIII, 28, 39, 72; Миллер Вс. 1) Взгляд. С. 93, 99—109, 182—185; 2) По поводу Трояна и Бояна «Слова о полку Игореве» // ЖМНП. 1878. Ч. 200. С. 239—267; Веселовский А. Н. Новый взгляд на Слово о полку Игореве // Там же. 1877. Ч. 192. С. 285—305; Слово о полку Игореве / Пер., предисл. и пояснения И. Новикова. М., 1938. С. 91—95; Чепелев В. Н. Об античной стадии в истории искусства народов СССР. М.; Л., 1941. С. 48—50; Лихачев. Комм. ист. и геогр. С. 385—386; Головенченко — 1955. С. 128, 136—139, 146, 182—183, 342, 370; Головенченко — 1963. С. 11, 272—273; Besharov Ju. Imagery of the Igor’ Tale. P. 55; Гумилев Л. Н. Поиски вымышленного царства. Л., 1970. С. 320—326; Лихачев Д. С. Катарсис в «Слове о полку Игореве» // Лихачев. «Слово» и культура. С. 265—269; Пиккио Р. Мотив Трои в «Слове о полку Игореве» // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 86—99; Слово — 1985. С. 446.

Д. М. Буланин


T: 34