Младший сын Тараса, "двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом". "Он был очень хорош собою, во всей красе и силе юношеского мужества"; "ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня и, как шелк, лоснился молодой черный ус". По сравнению с Остапом "имел чувства несколько живее и как-то более развитые. Он учился охотнее и без напряжения". "Он был изобретательнее своего брата, чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда, с помощью изобретательного ума своего, умел увертываться от наказания". "Он также кипел жаждою подвига, но вместе с нею душа его была доступна и другим чувствам". "Потребность любви вспыхнула в нем живо, когда он перешел за восьмнадцать лет; женщина чаще стала представляться горячим мечтам его; он, слушая философские диспуты, видел ее поминутно свежую, черноокую, нежную". "Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и бесчестно думать казаку о женщине и любви, не отведав битвы". В последние годы пребывания в бурсе он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева. Он до того был погружен в свои мысли, так "зазевался", что однажды на него почти наехала колымага. "Не доведут тебя бабы до добра", - говорил ему Тарас, знавший, что "не в меру было наклончиво сердце на женские речи", "податлива с этой стороны природа Андрия". "Сам не зная отчего, он чувствовал какую-то духоту на сердце". Душевные движенья и чувства его "как будто кто-то удерживал тяжкою уздою". В степи, "повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего", и среди бранного похода, "глядя на небо", Андрий видел "гордую женщину", "дочь воеводы ковенского". "И часто, часто смущался" "глубокий сон молодого козака, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре, не умея истолковать тому причины". Еще в Киеве он увидел ее на улице и "со свойственной одним бурсакам дерзостью" через сад и крышу и трубу камина пробрался в ее спальню. "Он встретил ее еще раз в костеле: она заметила его и очень приятно усмехнулась, как давнему знакомому. Он видел ее вскользь еще один раз". - Среди похода А. весь погрузился "в очаровательную музыку пуль и мечей". "Бешеную негу и упоение он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль, в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных". "Не раз дивился отец", "видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях. Дивился старый Тарас и говорил: "И это добрый - враг бы не взял его! - вояка! не Остап, а добрый, добрый также вояка!" - Среди затишья А. "заметно скучал" "от бездействия". "Все, что было заглушено нынешними казацкими биваками, суровой бранной жизнью, - все всплыло разом на поверхность, потопивши, в свою очередь, настоящее", при первом известии, принесенном татаркой. "Опять вынырнула перед ним, как из темной морской пучины, гордая женщина; вновь сверкнули в его памяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы, курчаво распавшиеся по грудям, и все упругие, в согласном сочетаньи созданные члены девического стана". "Нет, они не погасали, не исчезали в груди его, они посторонились только, чтобы дать на время простор другим могучим движеньям". "Он никогда не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы". "Он весь исполнился испуга" при слухе, "что она умирает с голода", но тут же подумал: "не будет ли пища, годная для дюжего, неприхотливого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению". У А. "молодая, полная сил душа" и "неразумная голова". "Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог. Почувствовал он что-то, заградившее ему уста; звук отнялся у слова: почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою казацкую натуру". Молодая сильная душа готова на все жертвы своей любви: "Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того!" "Что мне отец, товарищи и отчизна?" - сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь, стан свой. "Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого!" - повторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый казак выражает решимость на дело неслыханное и невозможное для другого. "Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя - ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну эту в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю: пусть кто-нибудь из казаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!" - "Пусть теперь попробует!" "пускай теперь кто-нибудь только зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь казацкая сабля!" - говорил он раньше; но, когда с полком польских гусаров он ударил "на своих", "также объятый пылом и жаром битвы", А. "не различал, кто пред ним был, свои или другие какие; ничего не видал он. Кудри, кудри он видел, дивные, длинные кудри, подобно речному лебедю грудь, и снежную шею, и плечи, и все, что создано для безумных поцелуев". "Он чистил пред собою дорогу, разгонял, рубил, и сыпал удары направо и налево". Когда же, отрезанный от своего полка, он очутился лицом к лицу с Тарасом, А. "затрясся всем телом и вдруг стал бледен: так школьник, неосторожно задравший своего товарища и получивший за то от него удар линейкой по лбу, вспыхивает как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части, и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно тому, в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев А. И видел он перед собою одного только страшного отца". "Ну, что ж теперь мы будем делать?" - сказал Тарас, смотря прямо ему в очи. Но ничего не мог на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи. - "Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?" А. был безответен. "Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!" Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив, ни мертв перед Тарасом". (Так ранее, при оклике Тараса в лагере, также "сердце его замерло" и он остановился ни жив, ни мертв, не имея духу взглянуть в лицо отца, но, увидя старика вновь спящим, "отхлынул испуг еще скорее, чем прихлынул". Пред лицом панночки в ее замке А. "ощутил благоговейную боязнь" и стал неподвижен перед нею"). "Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью", - сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье. Бледен, как полотно, был А.; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев - это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил. Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова".