"ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ"

«ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ», стих. Л.; вопрос о его датировке остается открытым. В прижизненном сб. стихов (1840) указан 1836; в кн. мемуариста А.Н.Муравьева «Знакомство с русскими поэтами» (1871) — конец февр. 1837, а в его же «Описаниях предметов древности...» (1872) — 1836. В наборной копии стих. имело помету: «Посвящается А. М.», впоследствии зачеркнутую, т. к. ко времени публикации («ОЗ», 1839) смысл посвящения, продиктованного конкретными обстоятельствами, отпал. Содержание стих. в сопоставлении с контекстом жизни Л. заставляет предположить, что наиболее вероятная дата — февр. 1837; после создания «Смерти поэта» Л. грозила опала, и он искал помощи у Муравьева, к-рый ходатайствовал за него перед А. Н. Мордвиновым, управляющим III отделением. С этими событиями соотнес «Ветку Палестины» Муравьев: «Когда же возвратился домой, нашел у себя его записку, в которой он опять просил моего заступления, потому что ему грозит опасность. Долго ожидая меня, написал он, на том же листке, чудные свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному вдохновению исторглись в моей образной, при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока...». По воспоминаниям Э. А. Шан-Гирей, пальмовая ветка была подарена Муравьевым Л. и хранилась в «ящике под стеклом».Конкретная ситуация в стих. непосредственно выступает в образах христ. новозаветной мифологии, уже освоенных рус. поэзией (в т.ч. А. С. Пушкиным, Е. А. Баратынским). Они предопределены местом написания стих. (образная) и устойчивыми символами религ. Писания и обрядности. С пальмовыми ветвями и восклицанием «осанна!» («спасение!») встречали Христа при въезде в Иерусалим; в Иордане крестился Иисус (отсюда эпитет «чистых» в значении «освященных истинной верой»); с образами «мира и отрады» сопряжены еванг.представления о прощении и спасении. Этим христ. мотивам сопричастен образ «божьей рати лучшего воина», терпящего страдания, духовно непреклонного, твердого в вере и надежде.На почве христ. мифологии возникает поэтич. образность «Ветки Палестины». «Восточный стиль» в рус. поэзии традиционно связан, в частности, с декларацией стойкости и личного мужества. Так, уже отмечена перекличка стихов «Ветки Палестины» с пушкинским воссозданием в «Бахчисарайском фонтане» образа Марии — чистой и твердой в вере («Лампады свет уединенный, / Кивот, печально озаренный, / Пречистой девы кроткий лик / И крест, любви символ священный»; ср. у Л.: «Прозрачный сумрак, луч лампады, / Кивот и крест, символ святой»).Образная структура стих. обнаруживает также точки соприкосновения с формой элегич. медитаций В. А. Жуковского и А. С. Пушкина («Цветок») благодаря развитой системе вопросов, выполняющих мелодич. функцию и осложненных у Л. «сюжетными» намеками. Поэтому мифологич. образность наполняется глубоко личным и обобщенным содержанием, принимающим форму интимного, исповедального раздумья. Оригинальность Л. состоит в переключении мифологич. образности в откровенно романтич. план и в повышенной символизации единичной психол. ситуации; изначально заданный декоративный и экзотич. элемент в стих. играет важную содержат. роль; все это позволяет отнести стих. к высшим воплощениям самосознания поэта.За «судьбами» ветки, пальмы, людей встает судьба поэта, и обращения к ветке обретают характер обращений к себе. Вопросы скрывают и одновременно приоткрывают душевное беспокойство поэта, причем сквозь интимность и уединенность общения проступает пристрастная заинтересованность («Скажи...», «Поведай...»). Поэт, в отличие от благостного мира образн́́ой, пребывает в ином — тревожном — бытии, он не знает «мира и отрады» и по контрасту с веткой («заботой тайною хранима») — беззащитен. Его тоска по лучшему миру выдает напряженное размышление о будущем — близком и отдаленном. Самый мир тревоги не явлен, а лишь подразумевается; стих. заканчивается на переломе от гармонии к дисгармонии (Б. Эйхенбаум). Вопросы, адресуемые ветке, проясняют причины самоуглубленности и заостряют внимание на тягостном душевном состоянии поэта, угадывающего в «историях» ветки, пальмы и людей превратности своей предстоящей судьбы.Намеки на страдания, опасности и жертвенность сливаются с чувствами стойкости, мужества, твердости. Ветка — символ веры, надежды и «божьей рати лучший воин» как бы передают поэту частицу своей непреклонности. Традиц. религ. символика отражает не только жажду «мира и отрады», к-рых поэт лишен, и тревогу его духа, но и неизменность, несгибаемость перед лицом настоящих и грядущих испытаний. Предчувствуя страдания, опасности, Л. соотносит себя с «лучшим воином», всегда достойным небес «перед людьми и божеством», и пальмовой веткой («святыни верный часовой»), черпая в человеческом опыте, закрепленном в мифологич. образах, волю и неколебимость.Конкретная ситуация, оставшись зашифрованной, предстала в контрасте двух неслиянных, но соприкоснувшихся миров. Л. переводит мифологию в философско-психол. план и придает стих. символич. звучание, благодаря к-рому в нем совместились идеальные порывы души с предощущением новых катаклизмов, повлекшим ноты тоски и грусти. Рядом с этими мотивами, не отменяя и не искупая их, отчетливо слышны иные: как бы ни был поэт подавлен ожидаемыми гонениями, образы ветки и «воина с безоблачным челом» живут в нем, ибо «мир и отрада» достигаются жертвами и покоя достоин тот, кто с честью выдерживает удары судьбы.Стих. иллюстрировали И. С. Панов, В. Менк, З. Пичугин, В. Я. Суреньянц, М. И. Пиков, В. Г. Капустин, В. И. Комаров, Д. И. Митрохин. Положили на музыку — ок. 20 композиторов, в т.ч. А. А. Спендиаров, П. Виардо-Гарсиа, С. В. Панченко и др.Автограф неизв. Копия — ИРЛИ, тетр. XV; под загл. зачеркнуто: «Посвящается А. М-ву». Впервые — «ОЗ», 1839, т. 3, отд. III.

В. И. КоровинЛермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. — М.: Сов. Энцикл., 1981