— условный термин для обозначения макросемьи языков, объединяющей на основе предполагаемой генетической сопринадлежности тюркские языки, монгольские языки, тунгусо-маньчжурские языки, а также изолированные корейский язык и японский язык. Первоначально, в 30-х гг. 19 в., к А. я. относили также и те языки, за к-рыми впоследствии закрепилось назв. уральские языки. Термин «алтайские> указывает иа возможную прародину. Основой для возникновения алт. гипотезы, в разное время и с разных науч. позиций разрабатываемой в трудах Г. Рамстедта, Н. Н. Поппе, Е. Д. Поливанова, В. Л. Котвича, М. Рясянена и др., послужило значит, кол-во общей лексики в перечисл. семьях языков (кор. и япон. языки были подключены к алтаистич. построениям лишь в 20-х гг. 20 в.), схождения звукового состава, фонетич. и морфологич. строения слова {сингармонизм и агглютинация), структурная и содержательная однотипность или тождественность большинства деривационных и реляционных категорий, а также синтаксич. структур, при этом мн. аффиксальные морфемы опознавались как материально сходные. На базе подобных сопоставлений был выведен ряд фонетич. соответствий: реф-лексация начального р-, или т. наз. закон Рамстедта — Пельо, соответствия начальных j-/n-, j-/d-, ротацизм, ламбдаизм (замена звука s звуком 1), аблаут корня -а/-1-и др. Однако к 50-м гг. 20 в. при фронтальном обследовании материала выяснилось, что процент соответствий в области осн. лексич. групп, таких, как числительные, назв. частей тела, времен года и частей суток, небесных светил, погодных явлений и т. п., настолько низок, что, в соответствии с лексико-статистич. теорией (см. Лингвистическая статистика), существование алт. праязыка отодвигалось за приемлемые хронологич. границы. Была подвергнута сомнению фонетич. и семантич. обоснованность многих установленных ранее лексич. и морфологич. параллелей, нек-рые фонетич. соответствия были квалифицированы как мнимые, напр. ротацизм (общетюрк.-z при чуваш, -г, монг. и тунг.-маньчж. -г), поскольку коррелирующие слова с -г были истолкованы в монг. языках как древнейшие заимствования из тюрк, про-тобулгар. диалектов, в тунг.-маньчж. языках — как последующие заимствования из монг. языков. Разл. оценка дается возможным схождениям и явным расхождениям не только в области фонетики, но и в области морфологии. Грамматич. категории имени в А. я.— падежа, принадлежности, числа — обладают как общими структурными и формальными чертами, так и заведомо различными, напр. им. п. как падеж подлежащего имеет нулевой показатель, однако в старомонг. яз. есть случаи оформления подлежащего косв. падежами; в монгольских и тунг.-маньчжурских языках конечное -п основы во мн. случаях отпало, восстанавливаясь в косв. падежах. Формант род. п. единообразен в тюрк, языках (-10), вариативен в монг. языках (-пи, 28 АЛЛОМОРФ -ип, -jin), ограничен в распространении со-лонским и маньчжурскими языками (-ni, -i) в тунг.-маньчж. языках. Различия согласных (п~п) и гласных (I ~ и) этих форм строго не объяснены, как и для форм местного п.— тюрк. -ta/-da, монг. -da/-ta и -du/-tu, сближаемых обычно с тунг.-маньчж. дат.-местным п. -du/-tu (тунг, языки) и -da/-ta (маньчж. яз.), поскольку и монг. показатель включает значение дат. п. Архаичный монг. дат. п. на -а совпадает с тюркским на -а (хотя для тюрк, языков неясно соотношение этого -а с дативом в группе кыпчак. языков -va/-qa), однако не находит параллели в тунг.-маньчж. языках, что аналогично и для вин. п.: тюрк. -I (при спорных интерпретациях связи с др.-тюрк, аккузативом -гу), монг. -i/-ji, в то время как тунг.-маньчж. форма совершенно иная: -ba/-wa. Часть форм локативных падежей в тунг, языках получена сложением показателей, оставшихся в парадигме также и в качестве самостоятельных. Сложение падежных аффиксов характерно и для монг. языков, но не отмечалось для тюркских. Не находит аналогии в тюркских и монгольских языках наличие в тунг, падежной системе винительного неопределенного на -ja с семантикой предназначения предмета, цели-объекта, партитивное™. Частичные совпадения отмечаются также в притяжат. парадигме имени и способах выражения притяжательное™, в употреблениях грамматич. мн. ч. и др. Напр., во всех ветвях А. я. и употреблениях грамматич. мн. ч. находят архаичные значения собирательной или репрезентативной множественности, дробное™, насыщенное™ и т. п., т. е. значения в сущности деривационного характера, благодаря чему видится правомерность постулирования для праязыкового состояния большого кол-ва исходных показателей (-t/-d, -s/-z, -г, -1, -k/-q, -m и др.), подтверждаемых этимологич. анализом небольшого круга слов, опростивших эти формативы в составе основы; эти же формативы исторически составили продуктивные аффиксы мн. ч., такие, как обще-тюрк. -1аг и чуваш, -sem, тунг.-маньчж. -sal, развившие абстрактное значение раздельной множественности. У глагола, как и у имени, структура частных категорий тюркских, монгольских и тунг.-маньчжурских языков близка или тождественна во мн. отношениях (напр., в развитии категории времени и др.), при этом наблюдаются также совпадения в материальных средствах их выражения (напр., наст.-буд. вр. на -г/-га), однако значительны и расхождения в семантике и формальном облике глагольных категорий, напр., прош. время, имевшее первоначально, скорее всего, результативное значение, формировалось на основе разл. показателей процессуальных имен действия, разных в каждой ветви (впрочем, не исключена генетич. общность тюрк, претерита на -di и монг. перфекта на -зО. В залогах, при общей структурной близости, ие совпадают показатели страдат., взаимного и совместного залогов и обнаруживаются схождения среди каузативных формантов; в тунг.-маньчжурских, и монгольских языках отсутствует возвратный залог, имеющийся в тюркских, что, возможно, коррелирует с наличием категории возвратного притяжа-ния у имени в тунг.-маньчжурских н монгольских языках и отсутствием ее в тюркских. При аффиксальном способе выражения лексико-грамматич. категории способов глагольного действия восстанавливаются общие форманты *-ga, *-1а, *-г, *-к, *-са со значениями интенсивности, учащатель-ности, ритмичное™; аффиксы со значениями начала, течения действия, его завершенности и пространственно-временной распределенности представлены в тунг.-маньчж. языках, но их почти нет в тюркских и монгольских языках, которые прибегают в этих случаях к глаголам-модификаторам, совпадающим по семантике, но не по материальному облику. В сфере отрицания весьма вероятна материальная тождественность показателей при различиях структурно-категориального их статуса, к-рые можно объяснить ист. преобразованиями: общий элемент *е (частица или глагол) в тунг.-маньчж. языках функционирует в достаточно полной парадигме отрицат. глагола е- в аналитич. конструкциях глагольного отрицания, в монг. изыках — в морфологически усложненной частице глагольного отрицания ese, в тюрк, языках характер приглагольного отрицания имеет лишь чуваш, частица an (* en, в других тюрк, языках частицы aba, ад, anna, ар употребляются для отрицания при имени, как и тунг.-маньчж. ana, aba, aqu и монг. buu > * abuu, однако не ясно, произошло ли а-